Лабинцы. Побег из красной России

А что же пластуны Крыжановского?! Где они были? «В это врелгя две стрелковые дивизии красных — 50-я и 20-я — атаковали Кубанских пластунов в Песчаноокопской — встретив стойкое сопротивление белой пехоты. В 3 часа дня, после короткого боя, противник (пластуны) все же не выдержал наступления наших превосходных сил и отступил на Белую Глину»⁶⁴.

Сводка Донской армии говорит: «Большевики не преследовали пластунов, поэтому казаки могли свободно отходить к Белой Глине. В районе х. Христенко, в 4-х верстах восточнее Белой Глины, около 5-ти часов вечера, 2-я и 3-я Кубанские бригады пластунов были атакованы бригадами красной конницы Буденного, после разгрома штаба корпуса генерала Крыжановского, уже занявшими Белую Глину».

Та же Донская сводка за 12 февраля продолжает: «2-я и 3-я Кубанские пластунские бригады, 9-го февраля, после неудачной попытки пробиться от Песчаноокопской на Белую Глину — отошли на село Ново-Покровское Ставропольской губернии^6:> и станицу Успенскую, откуда большинство пластунов разошлось по станицам. Оставшиеся, с 6-ю орудиями, сосредоточились в районе станицы Кавказской, где приводятся в порядок. Все имущество 1-го Кубанского корпуса попало в руки красным»⁶⁶.

Обо всем этом автор этих строк тогда еще ничего не знал.

На рубеже Войсковой земли. Станица Успенская

Меня волновал вопрос: офицерский разъезд в 30 коней во главе с хорунжим Копаневым, высланный вчера, 9 февраля, с утра на северозапад для связи с частями 1-го Кубанского корпуса, не вернулся ни вчера, ни ночью, ни сегодня утром. И так как мы очень быстро отошли на юго-запад, разъезд мог быть отрезан от нас, перебит или захвачен в плен. Было о чем волноваться!..

10 февраля, утром, весь корпус выступил из села Кулишевка в первую кубанскую станицу от Ставропольской губернии — в Успенскую. На перекате двух балок «межа», может быть в аршин шириною, поросшая бурьяном и занесенная снегом, явно говорила мне, что это и есть «кровная казачья граница» с крестьянской Ставропольской губернией. А вдали, на белом фоне снега, вырисовывался и контур Успенской с высокой колокольней церкви.

Мы вступали на свою Кубанскую казачью землю и... без боя. Я заволновался: Успенская, Дмитриевская, а за ними — и моя родная Кавказская станица, третья по счету от этой казачьей межи. «Неужели и в самом деле конец?» — впервые подумал я. Выскочив в сторону от дороги и указывая рукою на межу, выкрикнул:

— Лабинцы!.. Смотрите! Это есть уже граница нашего Кубанского Войска!.. Запомните это!

Это могли слышать, может быть, только головные сотни полка. Как они реагировали на мой «крик души», я не знаю. Но у меня это сорвалось от инстинктивного предчувствия какого-то несчастья, которое может случиться с нами, переходя эту магическую казачью границу нашего Войска.

Корпус вошел в станицу Успенскую в первой половине дня. 1-й Ла-бинский полк разместился в северо-западной окраине ее. Штабу полка отведена была квартира у очень богатого казака, во дворе которого стояли две паровые молотилки. Двор был широкий, с амбарами и сараями, но «дома», казачьего дома «под железом», не было. Вместо него стояла длинная, низкая хата с одним черным ходом во двор. Это меня удивило.

Оставив полковника Булавинова с ординарцами здесь, как всегда, стал разводить сотни по квартирам.

Разместив сотни с тяжелым чувством, что мы уже докатились до своих станиц, я въехал в этот двор и вошел в хату.

У окна, за прялкой, сидела стройная, высокая казачка с мрачным лицом лет под тридцать. Булавинов сидел вдали у стола, не раздеваясь и, вижу, чем-то недоволен.

По нашему «староверско-кавказскому» обычаю, войдя в хату, я снял папаху, перекрестился на образа и произнес:

— Здравствуй, хозяюшка.

— Здрастуйтя, — нехотя ответила она и, не меняя своего положения, продолжала прясть шерсть.

Окинув глазами хату, я ничего не нашел в ней того, что говорило и мило было бы казачьему глазу: портреты служилых казаков или лубочные картины на стенах. И даже в святом углу была небольшая икона. В хате было не уютно и пустынно.

Булавинов привстал и говорит мне, что «кушать у хозяйки нечего и приняла нас недружелюбно. Не дали и фуража для лошадей». Это меня задело. Я молча посмотрел на хозяйку, спрашиваю:

— Где хозяин?

— А хтой-ево зная у дворе иде-та... — отвечает нехотя и «по-кацапски».

Послал ординарца за хозяином. В окно вижу — идет молодой казак лет тридцати, в овчинной шубе и в «котах». Ремнями охвачены его онучи по икрам. Он прихрамывал.

Войдя в хату, снял шапку и молча сел на лавку около жены, у двери. Сел и молчит, словно в хате нет никого и его никто не звал. Я стою у стола и выжидаю. Но он молчит. Тогда начинаю я, но уже «с наплывом в душе»...

— Ты будешь хозяин?

— Я-а, — отвечает, не сдвинувшись с места.

— Такой молодой и рке хозяин?.. И даже две молотилки имеешь? — спрашиваю.

— А што-ш!.. Отец вмер, старший брат тоже... вот я и остался на готовое, — поясняет он с недружелюбием.

— Служил в Первом полку? — выматываю его.