Лабиринт

Жеан поспешал через двор, бормоча себе под нос. У входа в жилые помещения он встретил Франсуа, слугу Пеллетье. Конгост не доверял этому человеку, полагая, что тот непозволительно заносчив и вечно шныряет кругом, донося обо всем своему господину. Да и нечего ему было делать в покоях в такое время.

Франсуа поклонился ему:

— Мое почтение, эскриван.

Конгост посмотрел сквозь него.

К тому времени, как он добрался до своих покоев, Конгост успел взрастить в себе праведное негодование. Пора преподать Ориане урок. Недопустимо оставлять безнаказанной столь наглую и откровенную непокорность. И он без стука распахнул дверь.

— Ориана, где ты? Поди сюда!

Комната была пуста. В досаде супруг смел все со столика отсутствующей супруги. Разлетелись вдребезги кувшинчики, со стуком раскатились по полу свечи. Жеан бросился к гардеробу, вывернул из него всю одежду, сдернул с ложа покрывало, еще хранившее следы ее распутства.

Затем он в ярости бросился в кресло и осмотрел плоды своих усилий: разорванные тряпки, разбитые горшки, поломанные свечи. Ориана сама виновата. Если бы она вела себя как следует, ничего бы не случилось.

Он пошел искать Жиранду, чтобы та прибрала в спальне, раздумывая, как призвать к порядку отбившуюся от рук супругу.

Гильом в облаке горячего пара показался в дверях бани и увидел ожидавшую его Жиранду. Женщина хитровато усмехалась, загнув кверху уголки губ.

Гильом сразу помрачнел.

— Что тебе?

Служанка хихикнула, окинув его взглядом из-под густых ресниц.

— Ну? — прикрикнул он. — Говори, если есть что сказать, а нет, так оставь меня в покое.

Жиранда склонилась к нему, зашептала на ухо.

Гильом выпрямился:

— Чего она хочет?

— Не могу сказать, мессире. Моя госпожа не поверяет мне своих желаний.

— Жиранда, ты не умеешь лгать!

— Ответ будет?

Гильом задумался.

— Скажи госпоже, что я сейчас буду, — он сунул ей в руку монетку, — и держи рот на замке.

Он посмотрел ей вслед, потом вышел на середину двора и присел под раскидистым вязом. Не надо бы ходить. Зачем подвергать себя искушению? Это слишком опасно. Она слишком опасна.

Он вовсе не намеревался заходить так далеко. Зимняя ночь, теплая кожа под мехами, кровь, разгоряченная вином с пряностями, и не остывший еще охотничий азарт… Что за безумие им овладело? Она просто околдовала его.

Утром он раскаивался и клялся себе, что это никогда не повторится. И первые несколько месяцев после женитьбы держал слово. Потом снова случилась такая ночь, потом вторая, третья и четвертая. Она овладела им, захватила целиком.

При нынешнем положении дел он особенно беспокоился, как бы не просочились наружу скандальные слухи. Следует быть осторожнее. Важно хорошо закончить дело. Он увидится с ней только ради того, чтобы сказать, что больше им нельзя встречаться.

Заторопившись, пока не растаяла решимость, он вскочил и направился в сад. У ворот остановился, задержал руку, уже тронувшую засов. Дальше идти не хотелось. Но тут он увидел ее, стоящую в густой тени ивы — темная фигура, тающая в сумерках. Сердце подпрыгнуло у него в груди. Она походила на темного ангела, ее волосы, свободными локонами рассыпавшиеся по плечам, даже в полумраке блестели гагатом.

Гильом глубоко вздохнул. Еще не поздно вернуться. Но тут Ориана, словно почувствовав его колебание, обернулась, и власть ее взгляда притянула Гильома к себе. Он приказал своему конюшему охранять ворота и по мягкой траве пошел к ней.

— Я боялась, что ты не придешь, — сказала она, когда любовник поравнялся с ней.

— Не смог устоять.

Он почувствовал на руке прикосновение ее нежных пальцев, потом ее ладонь мягко легла ему на запястье.

— Тогда я молю простить за то, что нарушила твой покой, — шепнула Ориана, привлекая его к себе.

— Увидит кто-нибудь, — прошипел Гильом, отстраняясь.

Ориана придвинулась совсем близко, так что он ощутил аромат ее духов. Гильом пытался не замечать пробуждающегося желания.

— Отчего ты так неласков со мной? — уговаривала она. — Здесь некому нас видеть. Я велела сторожить ворота. К тому же сегодня все слишком заняты, чтобы думать о нас.

— Не настолько уж погружены в собственные дела, чтобы не сунуть нос в чужие, — возразил он. — Все следят, подслушивают, надеются подметить что-нибудь, что можно обернуть в свою пользу.

— Какая гадкая мысль, — бормотала она, гладя его по волосам. — Забудь о них. Сейчас думай лишь обо мне.

Ориана была уже так близко, что он чувствовал, как бьется под тонкой тканью платья ее сердце.

— Отчего ты так холоден, мессире, разве я чем-нибудь оскорбила тебя?

Он чувствовал, как стынет его решимость по мере того, как разогревается кровь.

— Ориана, мы грешим. Тебе это известно. Ты предаешь мужа, а я жену нашей нечестивой…

— Любовью? — подсказала она и рассмеялась милым, легким смешком, от которого перевернулось в нем сердце. — Любовь не грех. То добродетель, обращающая дурное в хорошее, а хорошее в лучшее. Разве ты не слышал трубадуров?

Гильом только теперь заметил, что уже держит в ладонях ее прекрасное лицо.