Лабиринт

Сёдзо уставился на Кидзу. Ему показалось, что Кидзу превратился в какого-то совсем другого человека. Точно так же как в приемной штаба батальона его встретил Чжан Вэнь-тай, а не Кидзу, здесь, в этом домике, тоже был не тот Кидзу, которого он видел у себя на родине, затянутого в форму Кёвакай. Может быть, это из-за усов и бородки, которые он отпустил лишь недавно? Нет, вряд ли это ощущение связано с чисто внешними признаками. Появившаяся было у него одутловатость почти прошла, и он теперь стал похож на Кидзу студенческих лет. Те же умные ласковые глаза, которые порой вдруг становились злыми, холодными и колючими. Но что больше всего делало Кидзу похожим на того, прежнего — это выражение лица, когда в смехе полоска ослепительно белых зубов как бы раскалывала пополам его бронзовое лицо. Всматриваясь в черты Кидзу, Сёдзо как будто и не находил в них никакой внешней перемены, но в то же время чувствовал, что перемена произошла значительная, хоть он еще и не знает какая. Ел Кидзу, как всегда, с аппетитом, не уступая Сёдзо, но выпил только одну чашечку водки. Уже одно это было не похоже на Кидзу.

Обретя душевное равновесие, Сёдзо сказал:

— Ну а теперь рассказывай ты.

Глава шестая. Маятник

Сёдзо уехал из К. поездом, который ходил теперь толь-: ко ночью. Хама, прибывший в городок по делам отряда, остался там на некоторое время. В С. Сёдзо встретили три конвоира. Как вчера его сопровождал конвой, так и сегодня он должен был вернуться в отряд под конвоем.

Теперь солдатам не разрешалось ходить в одиночку. Во-первых, в районе действия партизан это было опасно. Во-вторых, это была мера предосторожности против дезер* тйрства. Сёдзо все это понимал, но до сих пор особенно над этим не задумывался. Еще сутки тому назад ходить под конвоем для него было столь же привычно, как носить за спиной винтовку, а на голове каску. Но сейчас, увидев на станции конвойных, при тусклом свете звезд, он впервые осознал смысл второй из тех двух задач, которые на них возлагались. В душе его эхом отозвались слова Кидзу), «Уходи в Яньань!»

Перейдя подъемный мост, Сёдзо быстрым шагом направился к командиру отряда. Остановившись у порога, он, как положено по уставу, доложил:

— Солдат первого разряда Канно прибыл!

— Входи!

— Слушаюсь!

Сёдзо вошел в комнату и вытянулся перед капитаном. Тот сидел и от скуки разглаживал свою роскошную бороду.

— Ну, зачем тебя вызывали?

— Докладываю: для встречи с прибывшим из Пекина сотрудником Особой миссии «О» господином Дайсаку Симидзу.

— С Симидзу из Особой миссии «О»?. Какое же дело могло быть к тебе у такого лица?

— Докладываю: господин Симидзу родом из той же местности, что и я, и связан близкой дружбой с моей семьей. Недавно в Японии скончался мой отец. Господин Симидзу пожелал лично сообщить мне об этом и вручить одну вещь, которую просил передать мне отец, лежавший на смертном одре. Господин Симидзу обещал ему выполнить эту просьбу, если случится повидать меня. Во время своей инспекционной поездки, связанной с поддержанием общественной безопасности в этом районе, он решил встретиться со мной и сказал господину командиру батальона о своем желании побывать в нашем отряде. Считая, что обещание, данное покойному, дело серьезное, господин полковник приказал вызвать меня в штаб.

— Хм! Господин командир батальона правильно решил. Последняя воля покойного должна свято выполняться. Ладно, иди!

— Слушаюсь!

В комнате унтер-офицеров Сёдзо повторил то же самое, что говорил капитану. Пришлось только добавить некоторые подробности. Его спросили, какую же вещь поручил передать ему отец, и он ответил, что это амулет, с которым отец его никогда не расставался. На случай, если прикажут показать амулет, Сёдзо решил, что выручит ладанка, подаренная ему тетушкой перед отправкой на фронт,— маленький парчовый мешочек с зашитой в нем благодарственной молитвой богу — покровителю их мест. К счастью, все сошло благополучно. Однако по колючему, как острие пера, взгляду фельдфебеля нетрудно было догадаться, что он в отличие от капитана не разделял мнения командира батальона насчет святости обещания, данного умирающему. С точки зрения фельдфебеля, гуманность командира батальона была такой же прихотью, как собирание старинных монет и тушечниц. Тешить самого себя еще куда ни шло, но баловать солдата — это уж слишком. Фельдфебель никак не мог примириться с тем, что из-за какой-то ладанки с клочком полуистлевшей бумаги из захолустного храма в самый разгар партизанской заварухи солдата вызвали в штаб, да еще пришлось посылать с ним конвойных.