Лабиринт

Сёдзо умышленно употребил эти слова, бывшие одно время модными в политических кругах, и поставил чашечку с водкой на стол. Отчасти он хотел скрыть за этими словами свое смущение. Сейчас, когда страх, сокративший ему жизнь, рассеялся, как туман, ему стало стыдно, что он испугался раньше времени. Но дело было не только в этом. На обед подавали те самые блюда, которые вызывали у него подленькую зависть, когда Чэн нес их в комнату командира части. Подействовали и несколько чашечек спиртного. Но самое главное было в том, что в условиях, где все поголовно обречены говорить на военном языке и начисто забыли простую человеческую речь, получить возможность свободно говорить, пользоваться любыми выражениями — все это уже само по себе было несказанным удовольствием. Ну а если уж кому рассказать о содержании письма Марико, то лучшего собеседника, чем Кидзу, для этой цели не найти. Однако нужно сначала задать несколько вопросов самому Кидзу. Прежде всего, почему он больше не Кидзу Масао, а, как значилось в визитной карточке, давеча показанной им Сёдзо в приемной штаба батальона, Чжан Вэнь-тай? Разве он больше не живет в Маньчжурии? Как он оказался в К.? Да и домик, где они находились, ничуть не похож на ресторан, а скорее на обычное жилище, однако Кидзу держал себя здесь совсем как хозяин. Гостей встретила женщина в светло-синей китайской кофте и штанах, и, кроме нее, Сёдзо не заметил в доме ни одной живой души. На стол подавала все та же женщина, и Сёдзо почудилось, будто ее предупредили об их приходе и она все приготовила заранее. Держала она себя просто, любезно и учтиво. Что же это, в конце концов, за дом и какое отношение имеет к нему Кидзу?

— Ну, это, брат, вещи еще более сложные и непостижимые,— ответил Кидзу словами Сёдзо и усмехнулся.— Давай пока поговорим о другом. Начнем-ка лучше с письма.— И тут же добавил: — В общем я, конечно, догадываюсь, о чем там идет речь. Теперь ведь почти в каждом письме звучат антивоенные нотки. Это естественно. Если проверять письма с этой точки зрения, то, пожалуй, придется придираться ко всем подряд. Этак на. всех бы завели дела. Ну а поскольку речь идет о Марико-сан, не сомневаюсь, что она написала все без всяких выкрутасов и полу-намеков, со свойственной ей определенностью. Не так ли?

— Если бы только это, я бы так не беспокоился. Все было бы просто и ясно. Но тут есть еще одна вещь.

— Какая же?

— Странное дело...— Сёдзо замялся. Он как-то не мог сразу, вдруг произнести слова «господь», «богоматерь». Причины своей нерешительности он и сам в эту минуту не понимал. Возможно, дело было в том, что подобные понятия никогда не фигурировали в их студенческих беседах, да и не могли фигурировать. Поэтому ему не удалось бы произнести их сейчас с тем безразличием, с каким произносят иностранные архаизмы. Сёдзо избрал другую форму. 

— Есть люди, которых у меня на родине именуют «молельщики». Так вот Марико умножила собой их число. Правда, у нас там большинство буддисты, а она католичка. Видимо, это у нее еще с детства. Она ведь училась у католических монахинь. Поэтому нынешние бедствия и страдания пробудили в ее душе католические верования как своего рода тоску по родине.

— Так ведь психологически это совершенно естественно. Но при чем тут антивоенные взгляды?

— При чем? Для нее, очевидно, все дело в молитвах. Надо полагать, она решила, что если молиться за то, чтобы страдающие от войны во всем мире люди перестали страдать, чтобы прекратилось взаимное истребление лю-дей, чтобы все, кто на фронте, поскорее вернулись невредимыми к своим родителям, женам и детям, то молитвы эти непременно будут услышаны и все так и случится. Ты ведь знаешь, какой она становится отчаянной и упрямой, когда заберет себе что-нибудь в голову. Она тогда совершенно меняется.

— Да-a, писать, конечно, следует осторожно. Но зато как это типично для Марико-сан!