Лабиринт

Сёдзо никогда не был особенно уверен в себе, даже если оставить в стороне его отступничество и отход от политической борьбы. Но то, что он прекратил работу над исто* рией проникновения христианства в Японию, нельзя было объяснять только войной. С самого начала все это было слишком иллюзорно. Если бы в связи с отправкой на фронт он не прервал работу, возможно, все равно ему не удалось бы довести ее до конца — нашлась какая-нибудь другая помеха. Он знал себя, знал, что он безволен, неустойчив, подвержен соблазнам. Поэтому-то он каждый раз, презрев самолюбие, оказывался в сетях госпожи Ато. Лишь в одном он не сомневался — в своей решимости ни в коем случае не причинить горя Марико, и эту уверенность он черпал в силе своей любви к ней. Отправка на фронт свела его зарок оградить Марико от любых бед к пустому звуку. Но не только это угнетало его. Уже совсем непереносимым было сознавать свое полное бессилие, свою невозможность хоть чем-нибудь помочь ей, если Марико попадет в тяжелое положение из-за этого злосчастного письма. Он не сможет протянуть ей не только руку, но даже кончик пальца, чтобы поддержать ее.

— Ты что, плохо себя чувствуешь? — раздался у него над ухом голос Хамы.

Мучительное чувство беспомощности сломило Сёдзо не только морально, но и физически. Он сидел бледный как мертвец, глаза его были закрыты, губы плотно сжаты. Сказалась бессонная ночь: в висках стучало и отчаянно болела голова. По-видимому, заразительно действовало и то, что многих женщин от ужасной тряски затошнило.

— Нет, все в порядке,— ответил он, едва разжав губы, и тут же еще крепче сжал их, боясь, как бы его вдруг не вырвало.

Грузовик подъехал к высохшей речке, опоясывавшей городок. Каменный мост, совсем такой, как на старинных картинах времен Танской династии (Тан — императорская династия в Китае (618—906 гг.), изящной дугой соединял белевшие на солнце берега. За мостом лежал гарнизонный городок К.

Город как бы делился на две части. Одна часть представляла собой выжженную землю, зато другая, как ни странно, сохранилась полностью. Небо над лепившимися друг к другу коричневыми крышами сверкало голубизной, по небу медленно плыло маленькое серебристое облачко, похожее на круглую подушку. Вскоре показалась ламаистская пагода. На эту пагоду Сёдзо достаточно нагляделся еще до своей отправки в отряд; с утра до вечера она торчала у него перед глазами со своими заостренными кверху, наподобие луковицы, окнами, с арками, двускатной загнутой крышей, узенькими галереями, окаймляющими, точно кружево, пространство между ярусами, со всем ее затейливым нагромождением деталей, сверкая не совсем вылинявшими красками — алой, желтой, голубой. Очевидно, это соответствовало общему стилю пагоды, и строители в свое время не поскупились на краски. Раньше она была для Сёдзо лишь деталью китайского пейзажа. Но сейчас, когда после долгого перерыва он снова увидел эту пагоду с грузовика, она возбудила в нем какой-то совсем иной интерес. Ему вдруг подумалось: вероятно, там молятся ламы? Вспомнились устремленные в небо минареты, с которых муэдзины сзывают мусульман на молитву. И тут же в памяти снова всплыло письмо Марико. Бог и молитвы, о которых она писала, были совсем в ее стиле. И как характерна для нее та граничащая с вольностью простота, с какой она написала об этом мужу. И снова в сознании Сёдзо промелькнули те мысли, которые пришли ему в голову в ту ночь, когда, получив письмо, он стоял под звездным небом на четырехугольной вышке на посту. Но на сей раз мысль облеклась в чеканную, законченную форму. Суть дела в том, подумалось ему, что во всех религиях, развившихся из первобытных форм поклонения светилам, поклонения огню и превратившихся в стройные учения, обросшие торжественными обрядами, все начинается с молитвы и кончается молитвой.