Лабиринт

Он стремился быть предельно беспристрастным. Одно дело — тоска по жене, любовь к ней, другое дело — чуждые ему ее бог и вера. Вначале он просто бесился: это боженька надоумил ее написать это глупое и опасное письмо. Постепенно ярость его улеглась. Но все же бог, вера по-прежнему оставались для него бесконечно далекими и чуждыми. Он был убежден: ничто не может изменить его отношения к религии. И все-таки даже само это отрицание словно оставило в глубине его души трещину, откуда веяло холодом. Была ли то грусть оттого, что он вынужден был равнодушно взирать на смиренную мольбу жены, на ее усердные молитвы, рожденные любовью к нему? Или то была тоска, та тоска, с какой смотришь вслед удаляющемуся человеку, которого ты не можешь дальше сопровожу дать и который, переправившись на другой берег, исчезает вдали? Очевидно, и то и другое вместе. И пагода, и голубое небо, и маленькое круглое белое облачко — вдруг все сразу слилось у Сёдзо в глазах, как у близорукого. Он не знал, отчего вдруг набежали слезы. И сам не заметил, что, вопреки всем своим убеждениям, молился за жену, ни к кому не обращаясь, подобно тому как жена молилась за него,— молился, чтобы рассеялся страх, вызванный ее письмом, и чтобы беда миновала ее.

Большая часть ехавших в грузовике, в том числе поручик интендантской службы со своими солдатами и женщины, направлялись, должно быть, в О., где находился штаб бригады, до которого оставалось еще километров сорок. Все остальные пассажиры сошли здесь, у станции. Хама и Сёдзо пересекли дорогу возле пруда и торопливо зашагали к белому зданию штаба батальона.

Их провели в тесную комнатушку подпоручика Ито.

— Прибыли? Ну, молодцы! Дело, по которому вызван рядовой первого разряда Канно, продлится несколько дней. А пока я беру его на свое попечение.— С этими словами подпоручик направился к двери и, внезапно обернувшись к Сёдзо, бросил:—За мной!

Расставшись в вестибюле с Хамой, Сёдзо вслед за подпоручиком Ито поднялся по главной лестнице на второй этаж. В конце широкого коридора, похожего на больничный, помещалась комната командира батальона. Рядом с ней — приемная. Подпоручик Ито, дважды постучав в дверь приемной, приоткрыл ее и голосом, в котором слышались знакомые Сёдзо нотки, сказал:

— Чжан-сяньшен, рядовой первого разряда Канно прибыл по вашему вызову.— И, не переступив порога, подпоручик Ито тут же повернул назад.

Комната была большая — метров в тридцать, не меньше. Здесь стояла тяжелая мебель красного сандалового дерева. Малиновый, пушистый, как мох, ковер устилал весь пол. На стене — инкрустированная перламутром полка для безделушек. На ней поблескивала фигурка из черного камня. Висели фонари с разноцветными стеклами. Видимо, обстановка приемной муниципалитета, разграбленная при реквизиции, была полностью восстановлена, Объяснялось это пристрастием ко всему китайскому командира батальона, который к тому же питал еще слабость к старинным монетам и тушечницам. Можно было не сомневаться, что при отъезде хозяин увезет с собой все это добро, до последней безделушки. Но как бы там ни было, а сейчас здесь все стало по-прежнему; даже голубые шелковые занавески на окнах были присборены, как раньше. В комнате было довольно темно — два прямоугольных окошка были невелики и к тому же снабжены решетками из того же, что и мебель, красного сандалового дерева.

Чжан-сяньшен сидел за круглым столом спиной к окну. На нем была китайская одежда из темно-синей шерсти. Очки —= как у Гарольда Ллойда ²⁰². Усики и бородка, закругленная, как скорлупка грецкого ореха,— такими бородками обычно щеголяли, в довоенных французских фильмах герои средних лет. И, пожалуй, возраста он был такого же. Крупный волевой рот. Кожа на лице такая темная, что черные кустики волос над верхней и под нижней губой почти не были заметны. Возможно, что лицо казалось чересчур темным из-за тусклого голубоватого света, проникавшего в комнату сквозь занавеси на окнах, спиной к которым сидел господин Чжан. Это было первое, мгновенное впечатление, какое произвел на Сёдзо человек, с которым он неожиданно оказался лицом к лицу. Только это он и успел подумать. Чжан-сяньшен, сняв ллойдовские очки, засмеялся, показав ослепительно белые зубы, особенно резко выделявшиеся на смуглом полном лице.

Через каких-нибудь десять минут Сёдзо и Кидзу уже сидели за столом и обедали в домике с небольшим двориком, выходящим в тихий переулок недалеко от пруда.

— По твоей милости сегодняшний день здорово сократил мне жизнь.

— Ты опять за свое! Ведь по дороге ты уже раз десять мне это сказал.

— Хоть бы и сто — все равно мало.

— Но теперь уж ничего не поделаешь! Не знал же я, что это совпадает с письмом, и никакого понятия о твоих опасениях не имел. Случайное совпадение и только!

— Жестокое совпадение!

— А что, собственно, тебе написала Марико-сан?

— Сложные и непостижимые вещи.