Лабиринт мертвеца

Минут десять я без толку проторчала на втором этаже пристройки и спустилась в холл, соединявший пристройку с виллой. С грустью провела рукой по облицованной книгами стойке вахтёра, прогулялась через холл и вошла в отдел искусств – собственно, перебралась в здание виллы. Обнаружила, что диванчики под стендом декоративно-прикладного творчества заняты малышнёй. Выглянула в соседнюю комнату, где век тому назад была прихожая и где я теперь проводила мастер-классы. Столы тоже оказались заняты. Я написала в общий чатик, что встреча переносится в пустующий овальный зал, то есть в музыкальную гостиную. Смешно, но впервые меня сюда на концерт затащила Оля Боткина. Она встречалась с парнем из музыкальной школы и не пропускала его выступлений. Играл он довольно плохо. Я не то чтобы разбиралась в музыке, но мне было скучно. И Оле было скучно. Но парень был кудрявый, уверенно бил по клавишам, и все так громко ему аплодировали, что Оля сияла. Потом она поступила в «ГАУ КО ОО „Шили”» и бросила своего пианиста.

Дожидаясь остальных, я подошла к роялю. Закрыв глаза, представила первых хозяев виллы. У них в овальном зале, наверное, была столовая. Из неё открывался вид на задний дворик с фонтаном, вековыми елями и подстриженными кустами роз. Хозяева обедали, обсуждали что-нибудь своё, кёнигсбергское, и смотрели, как возле фонтана бегают дети. Спускались к ним – на задний дворик и сейчас выводила отдельная дверь – или шли в комнатку для молитв. Комнатка давно превратилась в обычную подсобку со старыми шкафами, однако в ней сохранились стенные ниши и овальный, похожий на купол потолок. Открыв глаза, я подошла к пластиковым окнам. Ни фонтана, ни роз. Лишь одна сиротливая ель. Высокая, пышная, но всё-таки сиротливая.

Пришёл Глеб. Огляделся и, сев на стул в заднем ряду, закинул ногу на ногу. Гаммер и Настя где-то застряли. Я бросила в чатик гифку с изнывающим от скуки котом и приблизилась к немецкому зеркалу в тяжёлой оправе. Рассеянно взглянула на своё отражение. Округлое и немножко бледное лицо. Подсохший прыщик на щеке. Настя извелась, умоляя меня поскорее его выдавить. Крохотный шрам на подбородке – это папа в детстве не удержал меня на качелях. Русые волосы, зачёсанные за уши и подхваченные крокодильчиком над правым виском. Мама в первом классе подарила мне набор таких крокодильчиков. Остался один. Другие растерялись или поломались.

Пуховик я оставила на вешалке в холле. На мне сейчас была бордовая кофта с капюшоном и серые вязаные нарукавники. На плечах висел бирюзовый рюкзачок с беленьким значком-пацификом. На ногах – потрёпанные джинсы и старенькие кеды-вансы с цветными шнурками. Мне бы перемотать кеды лентой, взять в левую руку плюшевого медвежонка, а в правую – чёрную винтовку, и можно было бы сказать, что я косплею Хлою Грейс Морец из «Пятой волны». Хотя с моими тонкими губами мне до Хлои было далеко. Это Гаммер в пятом классе затащил меня в кинотеатр на её фильм. По возрасту нас не следовало пускать, но Гаммер как-то уговорил парня, проверявшего билеты, разрешить нам тихонько посидеть на верхнем ряду – какое же это инопланетное вторжение, если его не увидит Гаммер!

Я повернулась и поняла, что Глеб за мной наблюдает. Смутилась и неловко ему улыбнулась, а Глеб ничуть не смутился, но взгляд отвёл. Всё-таки он иногда меня пугал. Будто таил тяжёлые, неприятные ему самому мысли.

Не находя себе места, я прошлась вдоль стены с картинами калининградских художников. Задержалась у «Побега» Наталии Щербак-Пьянковой. Она изобразила разбитую кёнигсбергскую виллу, разбросанные по двору стулья, и я подумала, что «Побег» понравился бы дедушке Вале, ведь он ещё помнил Кёнигсберг именно таким – послевоенным, измученным бомбардировками и пожарами. Дедушка попал сюда в сорок пятом, ему было шесть лет. Вообще, он родился в Ленинграде, и его мама, моя прабабушка Галина Арсентьевна, работала в Ленэнерго инженером-электриком, а его папа, мой прадедушка Пётр Иванович, работал переводчиком и переводил книги с польского и немецкого. Когда началась война, Пётр Иванович – по старым фотографиям, довольный и гладковыбритый – ушёл добровольцем под Лугу.

Прабабушка Галя с дедушкой Валей и его няней попали в эвакуационный эшелон и уехали из Ленинграда на Урал. По дороге няня тоже записалась в добровольцы, и на берег Камы они приехали вдвоём. Там прабабушка пошла работать на военный завод в Мотовилихе, и дедушка теперь часто вспоминал, как за рекой, где собирали артиллерийские орудия, почему-то всегда стояло кровавое зарево, а он боялся зарева и плакал. Дедушка с прабабушкой жили в крохотной комнатке, и, когда кто-то включал плиту, розетка искрила и дедушка кричал: «Мама! Немцы стреляют!» – хотя не очень понимал, кто такие немцы и почему они стреляют. У него оставалась одна радость – получить в садике ложку рыбьего жира, выпить его и закусить хлебом с солью. Дедушка смеялся, вспоминая те дни, а хлеб с солью любил до сих пор, но обходился без рыбьего жира.