Лабух

… чтобы поднялся с Зиночкой на мансарду, где ночь провел с Ли — Ли без Ли — Ли, красил йодом выше и выше, ближе и ближе к лобку ее пораненную, кругленькую с кругленьким коленцем, ножку, трогая все чаще, прорельефленные тугим купальником, подлобковые бугорки, губки… и дотрагиваясь вот здесь, где притаился еще спящий вулканчик… от чего Зиночка, как и сам я некогда от прикосновений феи, вздрагивала… и выгибалась в талии, приподнимая попку, а я в сторону, к другой ножке оттягивал узенький перешеек купальника, оставив йод, слизывая кровинки и думая: Боже, как же все, кроме самой любви, похоже, во всем одно и то же в жизни — короткой ли, длинной ли, но настолько сжатой от царапины к царапине, будто больше в ней и не было ничего. Но Зиночка про это не знает, и все происходит только с ней, только в ней… да, уже в ней… больно?.. нет… я с самим собой справиться в себе не могу, когда так вот нахлынет… от женщины… от девочки, которая желает быть женщиной… не больно? нет, нет… больно? нет, я хочу!.. я так хочу!.. что же, пусть так и будет, как у всех и как только у нее… только в ней… надрывается плевочка, эта внутренняя, непонятно для чего природой придуманная, тоненькая кожица, которая и не нужна совсем, от которой шаманы в племенах Центральной Африки девочек при рождении избавляют, вырезают, чтобы не было проблем, а у нас нет шаманов, потому и столько драм, столько трагедий… и Зиночка подается ко мне вся… и вдруг отталкивается, отбивается, неожиданно все из–под меня вырывается… не хочу! не хочу!.. не хочу!.. но уже случилось то, чего она желала и ради чего, сама того не зная, поцарапалась — и это всего лишь несколько лишних капелек крови…

Когда я спустился, Таня сидела в беседке и курила.

— Ты разве куришь?

— Закуришь тут… Амед вам не сказал: его посадят, если все не продадим и не заплатим, чтоб отпустили. Но никто не покупает, боятся… Как там в тюрьме?

— Так себе.

Она загасила сигарету.

— А паренек здесь был… С той стороны дома. Сейчас на самом деле убежал, девочка вскрикивала громко…

Я не слышал.

— Я бы Амеда убила…

— За что?

— За это, — кивнула она на мансарду. — Но говорят, что вы секс–символ…

— А что еще говорят?

Она растерялась, подернула плечами.

— Не знаю… Больше ничего.

«Ну и что бы случилось, если бы вы остались?..» Вот это, Зиночка.

Как случилось, что Ли — Ли ушла? Почему?.. Почему все они от меня уходят — к немцам, к американцам?..

Традиция.

Пусть уходят — нельзя нарушать традиций… Но, как себя не подначивай, что–то побаливает там, где у лабуха не должно быть ничего, кроме звука.

«… и когда я ночью ждала тебя, от президента вырвавшись, от грязи всей, которая налипла, едва живая, а ты пришел, гадко взревновав, и ушел, я поняла, что нет в тебе силы, воли на мою волю, и вспомнила, что уже в четыре года я тебя ненавидела. Мне легче стало между тобой и Феликсом, когда ты пришел и ушел, зная, что Феликс — из–за силы своей — в тюрьме».

Из тюрьмы меня выпустили не через два часа, а через два дня. К ночи. То все что–то решали — никак решить не могли, а тут вывели на улицу и бросили: иди, куда хочешь… Я в ночнике водки купил, сел на скамейку в скверике, где еще один железный Феликс стоял, и, с его бюстом бронзовым чокнувшись, выпил. Ибо не знал ни того, что мне самому делать, ни того, что они со мной сделают… Теперь я был им ни к чему, и со мной — одни проблемы.

От железного Феликса тенью отделился ночной прохожий…

— Проворонил я вас, — сел на скамейку Алик. — С той стороны ожидал.

Я допил из бутылки остатки.

— Откуда ты знал?..

— Ли — Ли позвонила, что вас выпустят…

— Ли — Ли в Москве.

Алик сказал:

— Так и там, думаю, есть телефоны.

Возможно, он и не пошутил…

— Что это она тебе все звонит? То отсюда, то из Москвы…

— Она не мне, — ковырял носком ботинка трещину в асфальте Алик. — У вас ключей нет — и чтобы вы не напились сразу же.

Ключей у меня не было.

— Дома во дворе подождал бы, если такой услужливый…

— Дома Лидия Павловна, даст она ночью во дворе подождать. — И Алик спросил: — Правда, что у вас теперь Зиночка жить будет?

Вот почему он пришел.

— Как это?..

— Как жила Ли — Ли.

Я попытался еще выпить, но бутылка только пусто, тоскливо свистнула.

— Тебе кто сказал такое?

— Зиночка.

— Сама?

— Сама.

— У нее есть, где жить. Есть мать… отец…

Алик забрал пустую бутылку и бросил в урну. Неудачно — бутылка разбилась, брызнуло стекло…

— Нет у нее никого, кроме меня.

Обижать Алика мне не хотелось.

— Может быть, и так… — и дальше само собой спросилось: — А что ты можешь сделать для нее? — и Алик ответил тихо, но сразу, ни на мгновение не задумавшись:

— Умереть.

Мне надо было бы услышать его — я и услышал, но не так: я вспомнил про пистолет.

Пока мной занимались тюремщики, президент отошел на задний план… Будто мною занимались не его тюремщики.

В скверике ремонтировался тротуар, и среди камней и кусков асфальта прут, сплющенный на конце, лежал, кто–то из рабочих оставил — как нарочно… Подобрав его, я почти пробежал два квартала до туалета напротив резиденции, Алик едва поспевал за мной.

— Куда вы?..

— На шухере стой!