Лабух

— А еще договорить то, что в бане Крабич договорить не дал… Что депутатские выборы — прикидка к президентским, под которые уже весь шоу–бизнес нам отдадут… И оставят его за нами, пока при власти будут, а при власти они, как Шигуцкий говорит, навсегда. — Ростик, который когда–то и лабухом был, и директором, и конферансье, крутанул кулак на кулаке и сказал голосом Шигуцкого: «И никто не пискнет!..»

Приблизительно этого я и ожидал…

— Все?..

— Почти… Мелочи еще… Уходя, обняли и сказали: «Не нужно Роману Константиновичу в оглобли бить».

Ростик понимал, что это не мелочи, поэтому и оставил под самый конец: «Уходя, обняли и сказали…»

— Кто сказал?..

— Шигуцкий. Красевич уверен, что в оглоблях брыкаться ты и не собираешься…

Здесь я не сдержался, чтобы не спросить:

— И все же тебе поручили повлиять?..

Ростик взглянул на меня с той еврейской тоской, с которой самый тоскливый белорус не взглянет… Разве что хитрить будет, показывая, будто ему так же тоскливо, как еврею…

— Ко мне пришли и мне открыто сказали про мою выгоду… А я старый и хворый жид, кому я на хрен нужен?.. И я лежал и думал: жизнь — очередь. Каждый в ней, кто не первый, стоит за кем–то. Вышло так, что я за тобой… Чем ты ближе к первым, тем я к ним ближе. Тебя подтаскивают к власти — мне это выгодно, Ромчик… Давай попробуем выкрутить из этого все, что можно…

Ростик смотрел, как вселенская грусть, — мне жалко его стало.

— Если ты в оглоблях брыкаться не будешь…

— Не буду, — хитровато пообещал Ростик. — Так что?..

— Не хочу я с ними ничего выкручивать.

— А с кем хочешь? С борцами? С сумасшедшими вроде Крабича?..

— Ни с кем.

— С кем–то придется, — сказал Ростик то же самое, что Крабич говорил, и выходило, что ничем космополит еврей не умнее националиста белоруса.

Объяснять Ростику, что меня не столько к власти подтягивают, сколько в стукачи и провокаторы тащат, было поздно. Недосказанное, как не раз я примечал, вообще редко договаривается. Во всяком случае, так, как оно сказалось бы сразу…

— Держи… — вытащил Ростик из–под подушки папку с бумагами. — Печать поставишь и отдашь Красевичу.

— Что это?..

— Договор с фирмой, через которую платить нам будут, — Ростик усмехнулся. — За культурные услуги…

— Не сами, значит…

— Нашел дураков… У них это просто: позвонили — и плати. Или назавтра проверка по всей программе — и тюрьма. А в тюрьме грустно, никаких культурных услуг…

— Ты откуда знаешь?

— Чувствую. Жид, если чего–то не знает, так чувствует…

Мне показалось, что Ростик все кружится вокруг недосказанного. Я попробовал вернуть ему папку.

— Выйдешь и сам этим займешься.

— Не бей в оглобли, Роман Константинович, — с недосказанным в глазах сказал Ростик. — Шигуцкий настаивает, чтобы твоя была подпись…

— Чтобы, если что, так проверка — и тюрьма?

Ростик, кивнув, спросил с тоской еврейской:

— А ты как думал?.. — И вздохнул на прощание: — Так что смотри во все стороны…

Тогда я посмотрел на него — и оставил ему папку.

В коридоре глянул в одну сторону, в другую — пусто… Зиночка бросила меня, так я скоро совсем один останусь.

Нет, не бросила меня Зиночка — стояла во дворе больницы с Аликом. Наскакивала на него, что–то доказывала… Алик — не в больничном, с сумкой на плече — не хотел ее слушать и отворачивался.

— Хоть вы ему скажите!.. — даже вида не подала, что удивилась, а значит, не подкарауливала меня, Зиночка. — Его выписали, ему податься некуда, пускай бы у нас пожил, так упирается!

Я бы на месте Алика не упирался — такая Зиночка хорошенькая… Куколка, которую хочется взять и за пазухой носить.

Алик жил с отцом, мать два года как умерла… Отец запил и, пока Алик лежал в больнице, продал дом и пропал с деньгами. Алик сходил в милицию, там сказали: «Пропьет деньги и объявится…»

— Я заявление написал, так не взяли, — недоуменно посмотрел на меня Алик. — Как это так?.. Пускай даже пьяница, но ведь человек…

Больше у Алика ни одной родной души во всем свете… Не зная, что делать, он вернулся в больницу, где ему объяснили, что здесь не живут, а лечатся. Одна Зиночка его пожалела…

Алик, конечно, из–за нее и вернулся. Не такой он простачок, чтобы не знать, что в больницах не живут.

— А почему ты у Зиночки пожить не хочешь?

— Она с матерью в полуторке… Куда я туда пойду?

Мне было не до Алика, совсем не до него, но не бросать же пацана на улице, имея ключи от двухкомнатной квартиры, в которой живет одна собака.

— Пошли со мной… Собак не боишься?

— Куда вы его?.. В собачник? — налетела Зиночка, будто я выкрадывал у нее Алика. Вот же характера сколько в такой мелюзге…

— Увидишь, если с нами пойдешь…

— Собак не боюсь… — переступил с ноги на ногу Алик. — У нас собака была — в будке не помещалась…

— Идешь с нами?.. — спросил я Зиночку.

Зиночка поджала губки — бросила же меня — и все же кивнула: «Иду…» На это я и рассчитывал, а то бросать она меня будет…

— Взгляну, как Алика устроите, — предупредила Зиночка, чтобы я не подумал чего–то другого.