Лачуга должника и другие сказки для умных (сборник)

В дальнейшем выяснилось, что микробаллончики он успел широко распространить во многих помещениях "Тети Лиры". Вскоре значительная часть их была найдена и уничтожена, но какое-то количество уцелело, ибо некоторые из них дядя ухитрился спрятать в самые неожиданные места: в тепловентиляционные прорези, в малые контейнеры техсклада, в складки изолировочной обивки аудиториума. Отдельные серии баллончиков были снабжены полимагнитной облицовкой и покрыты "хамелеоновой" краской, что затрудняло их обнаружение.

Однако вернусь к дню нашего отлета.

Едва я успел прочесть воззвание дяди Духа, как из динамика послышался голос Терентьева:

— Уходим в пространство! Каждый занимает свою компенсационную камеру!

Мы с Павлом открыли две узкие дверцы в переборке каюты и вошли в некое подобие шкафа, весьма тесного. Мы стояли рядом, нас разделяла только решетчатая стенка. Дверцы автоматически закрылись: охватывая, оплетая меня, выдвинулись эластические щупальца. Запахло озоном и каким-то лекарственным составом.

Белобрысов и здесь не мог отказать себе в удовольствии пошутить в рифмах; как бы сквозь сон услыхал я его голос:

В полете свою проверяя судьбу, Два парня стоят в вертикальном гробу.

Но "гроб" сразу же утратил свою вертикальность. Я почувствовал короткий толчок, рывок и ощутил себя уже не стоящим, а лежащим; лежа я падал куда-то в небытие. А вскоре я уже ничего не ощущал. Меня как бы не стало.

12. Тревожные догадки

— Каждый считает вслух до десяти! — услышал я механический командный голос.

При счете "десять" дверцы компенсатора распахнулись, и мы с Павлом шагнули в свою каюту. Часы-календарь показывали 14.05. и 14.06.2150 по условному земному времени. Скорость была неощутима; о том, что мы летим, можно было догадаться только по негромкому вибрирующему гудению, доносившемуся из главного отсека, где работал уравнительный альфоратор. На круглом телеэкране, вмонтированном в подволок каюты, мерцали звезды, разбросанные среди черного пространства.

— Первое — извините, граждане, — ощущение от космоса непраздничное, проговорил Белобрысов, садясь в кресло у столика. — Все тело ноет, будто сто стометровок пробежал, а в душе какое-то смутное ожидание.

Какие дьяволы и боги К нам ринутся из темноты Там, где кончаются дороги И обрываются мосты?

— И понимаешь, Степа, мне кажется сейчас, будто я видел сон, а теперь проснулся, — но это тоже сон. А потом проснусь во сне — и опять буду во сне. И так без конца…

Скажи мне, на какого пса Дались нам эти небеса?..

— Разве ты, Паша, забыл, что врач-синдролог рекомендовал всем нам в течение первых четырех декад полета не размышлять на отвлеченные темы в не думать о макропространственных формах материального мира? Он советовал в это время чаще размышлять о вещах и делах земных, вспоминать своих родных, близких.

— А ежели мне никого вспоминать не хочется? — с какой-то странной интонацией произнес Белобрысов.

Мне стало неловко, я понял, что задел его больное место: ведь он, при всей своей разговорчивости, ни разу не упомянул при мне о своих родных; очевидно, они чем-то обидели его.

— Благ-за-ин, Паша! Извини меня! Постараюсь больше никогда не напоминать тебе о твоих близких, — торопливо высказался я и сразу ощутил, что только усугубил свою бестактность. Павел смотрел на меня хмуро, исподлобья; мне показалось даже, что слезы навернулись на его глаза.

— Степан, незачем тебе передо мной извиняться, — после долгой паузы проговорил он. — Родни близкой на Земле давно у меня нет, одни только дальние родственники. Может, на Ялмезе кой-кого близкого встречу, на это вся надежда…

Средь множества иных миров Есть, может, и такой, Где кот идет с вязанкой дров Над бездною морской.

Это признание моего однокаютника весьма меня озадачило. Врач-синдролог предупреждал, что в условиях космического стресса даже небольшие психические отклонения порой перерастают в остропротекающие душевные заболевания. Сопоставив чрезмерную ностальгическую приверженность Белобрысова к двадцатому веку и его маниакальное тяготение к рифмачеству с нынешними его высказываниями, я невольно пришел к печальному выводу, что передо мной человек с надтреснутой психикой.

Дальнейшее поведение Павла, казалось, подтвердило мою догадку. Вынув из своего личного контейнера некий плоский предмет, он протянул его мне и сказал:

Полюбуйся, Степа, на наше семейство. Здесь все в полном сборе.

Это был снимок, наклеенный на лист серого картона и заключенный в охранную рамку из квазифера. На плоскости размером девять на двенадцать сантиметров я различал двух взрослых — женщину и мужчину — и двух мальчиков дошкольного возраста, очень похожих один на другого. Странная одежда, в которую были облачены все четверо, указывала на давность фотодокумента; это подтверждала и выцветшая надпись, сделанная в нижней части картона лиловатыми чернилами: "Март 1951 г.".

— Узнаешь? — спросил меня Павел, ткнув пальцем в изображение одного из мальчиков.

— Какое-то сходство есть… Это твой прадед?

— Нет. Это я — собственной персоной. Хошь верь — хошь проверь. А рядом мой брат Петя.