Ладан и слёзы

А другой, с забавной физиономией, небольшого росточка и, видимо, самый молодой среди них, с лукавой укоризной поднял вверх указательный палец:

— Nana, zo joeng hendas werfuurt sjoon die meedchen…[20] Я несмело хихикнул. Право же, эти немцы мало похожи на злодеев. Одного только жаль, я ни полслова не понимал из их болтовни. Солдат, который нас обнаружил, жестом приказал вылезти из лодки, и после некоторого колебания мы подчинились. Я первым выскочил на берег. Когда же следом за мной поднялась Вера, все четыре серо-зеленых солдата, отталкивая друг друга, бросились ей на помощь. Они держались с ней очень дружелюбно, гораздо приветливей, чем со мной.

Самый задиристый шутливо дернул ее за волосы и бросил ей какое-то смешное, булькнувшее словечко, что-то похожее на «liebchen».[21]

Кольцом окружив нас, они, смеясь и шутя, повели к тому месту на берегу, где только что сидели сами. Спросили, не голодны ли мы. Мы сразу поняли, что означает слово «hoenger»,[22] и, как ни отказывались, они всучили нам все же по нескольку ломтей кислого и с кислым запахом темно-коричневого хлеба. Они были совсем не злые, эти немцы. Наша боязнь быстро улетучилась, и, хотя они ни слова не понимали по-фламандски, а мы — по-немецки, мы попытались объясниться друг с другом. Немцы слушали нас внимательно, и это нам понравилось. Больше всего их занимала Вера, они уложили ее на траву и стали напевать песенку, в которой без конца повторялось ее имя. Вера не сопротивлялась, хотя щеки ее рдели и она нервно посмеивалась, не произнося ни слова. Мне стало обидно: они уделяют ей так много внимания, а обо мне забыли, но я не подал виду, что меня это задело. Наверное, все четверо влюбились в нее, что было немудрено, ведь Вера такая хорошенькая. Солдаты, конечно, стали допытываться, кто мы. Брат с сестрой? Я помотал головой.

Самый младший, со смешным лицом, показавшийся мне и самым тихим и безобидным, заставил меня отхлебнуть из его фляжки. Питье, по первому ощущению совершенно безвкусное, обожгло рот. Но дальше все было просто чудесно: они спросили, не хотим ли мы поехать с ними в Антверпен. О таком мы не смели и мечтать. Оба, конечно, обрадовались и тут же согласились. Солдаты нахлобучили каски, а водители надели еще и защитные очки, сразу став похожими на дьяволов, впрочем, мы их уже нисколько не боялись.

Я с интересом наблюдал, как они заводят мотоциклы, и даже вошел в голубое облако газа, запах которого очень мне нравился. Из глушителей полетели искры. Все были готовы двинуться в путь.

Мы с Верой должны были ехать в колясках на коленях у солдат. Я уселся к косоглазому солдату с перебитым носом, который нравился мне гораздо меньше остальных. У него были острые коленки, а от мундира почему-то пахло сырыми древесными опилками.

Обступившие шоссе деревья зеленым вихрем проносились мимо. Я укрылся за высоким ветровым стеклом, и лишь налетавший сбоку порывистый ветер трепал мои волосы. Я почти не различал встречавшихся нам людей и домов, так стремительно мы пролетали мимо. Вспомнилась вдруг наша поездка с Эваристом, как мы тащились тогда еле-еле, грузовик Эвариста казался мне сейчас жалкой таратайкой, медлительной, как черепаха, по сравнению с бешено мчавшимися немецкими мотоциклами. Вера ехала в мотоцикле, идущем впереди, сидя на коленях у солдата, который первым обнаружил нашу лодку, и я видел, как он крепко держит ее за талию, чтобы не упала. Звали его Курт. По-немецки «курт» значит «короткий», но это же не всегда говорит о росте человека. Из четверых именно он был самым высоким. У остальных были такие же односложные имена: Хейн, Фрид и Ханс. Хейн, молчаливый и самый добродушный, вел первый мотоцикл. Фрид, тот, с перебитым носом, был самый злой, у него на коленях я и восседал. А Ханс, солдат с рыжей колючей бородой, был нашим водителем. Я сразу же стал легко различать их и немало гордился этим.

Сумасшедшая, головокружительная гонка. Асфальт взвизгивал под колесами. Минут через десять Ханс сбросил скорость: он догнал первую машину и пристроился сбоку. Я заметил, что это была своего рода игра. Корча жуткие рожи, Ханс и Хейн перекликались друг с другом, а выпуклые стекла очков делали их похожими на настоящих дьяволов. А я, улыбаясь, поглядывал на Веру и махал ей рукой. Она отвечала мне тем же — правда, не так весело, как я. Между нами завязалась как бы своя собственная игра, мы обменивались знаками и жестами, понятными только нам двоим, и совсем не нужно было напрягать голос, чтобы перекричать рев моторов и свист ветра. Это было великолепно! Ветер словно смел все мерзкое и страшное, что терзало тело и душу. Все забылось: уродливая физиономия дядюшки Андреаса, полураздетая женщина в коридоре, обезглавленный немецкий солдат, вши и голод и многое-многое другое. Мчаться навстречу ветру и солнцу было так чудесно, что у меня захватило дух.