Ладан и слёзы

Мысль о Вере, о том, что с ней, не покидала меня. Самое страшное, что могло с ней произойти, — немцы с медными, индейскими лицами усадили ее в коляску мотоцикла и увезли. Страшнее ничего не могло быть на свете. Это означало бы, что я остался один как перст, беспомощный, всеми покинутый. Некому больше меня защитить и помочь мне, некому меня успокоить. Никто не позаботится о том, где мне спать и что есть, никто не скажет, далеко ли еще до моего дома… Лучше бы я умер. Ведь все равно мне умирать от голода где-нибудь на дороге.

А что, если Вера осталась в лесу? Может быть, солдаты напоили ее, как меня, до бесчувствия и бросили в лесу? Я поднялся и побрел, пошатываясь, в глубину леса.

Я шел меж высоких папоротников, зеленые сумерки обступали меня со всех сторон, мне казалось, что это деревья источают ядовито-кислый запах, он пузырится в моем желудке и наполняет рот.

Дальше идти я не решался. Затаив дыхание, раздвинул густой кустарник. Хрустнула ветка, и какое-то насекомое свалилось мне на голову. Я сделал еще несколько робких шагов — и вдруг вздрогнул, услышав совсем рядом какой-то звук: тихий, сдержанный крик или стон. Я замер. Что делать? Но не могу же я в самом деле целую вечность стоять тут! И, поборов тревожное предчувствие, я осторожно, шаг за шагом, стал прокладывать себе дорогу в зарослях — именно оттуда доносился слабый, жалобный голос.

Прежде чем я успел сообразить что-либо, я увидел Веру. Вначале — только ее забинтованные ноги с черными, вымазанными землей пятками. Я шагнул вперед и наконец увидел ее всю: она лежала на боку, подогнув колени и полузакрыв глаза. Лицо бледное, меловое, словно прибрежные ракушки, на лбу пятна грязи.

Наконец-то я ее нашел, значит, немцы не увезли ее с собой. Я едва не засмеялся от радости. Я опустился возле Веры на колени. Она молчала и не шевелилась. Мне даже показалось, что она меня не замечает.

— Они и тебя напоили? — спросил я.

Зрачки Веры задрожали, и я с трудом разобрал:

— Лучше умереть…

Я удивленно посмотрел на нее. Смеется она надо мной, что ли?

— Тебе помочь?

Я протянул к ней руки, но она оттолкнула меня.

— Нет-нет. Не трогай меня.

Она прижимала руки к животу, как бы стараясь унять колики.

— Они меня тоже напоили. Но потом меня вырвало, и теперь все прошло.

Она не слушала меня, бескровные губы едва шевелились, и мне пришлось наклониться, чтобы услышать ее.

— Какая страшная боль… Она опять застонала.

— Они причинили тебе боль? — спросил я с удивлением.

Вера кивнула.

— Тебя били?

— Нет… — сказала она.

— Тогда что же? Вера закрыла глаза.

— Они… о господи, я не могу тебе этого рассказать. Глупая девчонка! Почему она не может сказать мне, что с ней случилось! Я бросил на нее сердитый взгляд из-под опущенных ресниц.

— Не сердись на меня, Валдо… — прошептала она. — Я… я, право же, не могу тебе всего сказать, это что-то очень скверное и… греховное.

Я все не мог взять в толк, что такого они могли сделать, чего она не могла мне рассказать. Скверное и греховное, сказала она… Даже не представляю, что бы это могло быть.

— Это что же, смертный грех? — спросил я, вспомнив ту сцену на вилле дяди Андреаса.

— Да…

Но мне этого объяснения показалось недостаточно. Совсем я запутался с этими смертными грехами. Досаднее всего то, что никто толком не знает, что это такое, потому и добраться до истины невозможно.

Я не стал настаивать, раз Вера не хочет говорить. Но, поскольку она упомянула про смертный грех, я догадался, что и она к этому как-то причастна. Нет, она не лжет. Раз здесь замешан смертный грех, значит, дело серьезное и щекотливое. А коли так, незачем на нее злиться. Меня охватила нежность, захотелось как-то помочь Вере, облегчить ее страдания, снова увидеть ее здоровой. Я вынул из кармана носовой платок и, послюнив, стер грязь с ее лба.

Боли, видно, возобновились. Вера с душераздирающим стоном медленно поворачивала голову из стороны в сторону. Лицо — словно из белого, неглазурованного фарфора. Я испугался, что сейчас она умрет у меня на глазах. Раньше мне и в голову не приходило, что такое возможно. Ну а что, если все же это случится, что тогда? Я спрятал носовой платок и застыл подле нее, молчаливый и неподвижный, совершенно убитый. Я умирал от страха, я боялся даже взглянуть на нее, словно мой взгляд мог причинить ей новую боль. Если она умрет, пусть и я умру вместе с ней.

Наконец она стала понемногу успокаиваться. Открыв глаза, попыталась улыбнуться.

— Ты действительно не можешь подняться? — спросил я. — Нельзя же все время здесь лежать…

— Пойди позови кого-нибудь, — властно приказала она.

Я нерешительно поднялся. Бросив ей на прощанье беспомощный и растерянный взгляд и еще не зная, что предпринять, я вышел из лесу.