Ладья Харона

Напротив почты темнел на бугре деревянный мрачный дом, одноглазый, как циклоп, полыхавший в сумерки багровым окном. На крыльце его вечно толклись смутные фигуры. Слышалось выразительное звяканье. С разрешения милиции шла подпольная продажа водки. За домом спекулянтов до самой Десны тянулся овраг, забитый лозой. Хорошо было поглядеть вечерами на воду, по которой бежали огни: по мосту мчались троллейбусы. Налево плавал в тумане Чашин курган. За ним громоздился многоэтажный Болванск. И все–таки это была провинция. Чем могли помочь Замышляеву коллеги, находившиеся в таком же положении? По десять–двадцать лет приходилось ждать издания книг. Безысходность существования приводила к поголовному пьянству. В этом интеллигенция была верна «свычаям и обычаям» своего окончательно оскотинившегося народа. Саллюстий Самоваров новейшую историю разделял на три периода, каждому из которых соответствовал определенный тип содомлянина. Родоначальниками новых людей по праву считаются мордовороты. Они породили ублюдков. Теперь Содомию населяли в основном кувалдоголовые — любимое детище ИВИ и Союза людей–на- секомых. Человеческого в них почти ничего не осталось: только пить, жрать да воспроизводить себе подобных. От них никакой опасности ИВИ, так как они не способны думать. Идеальные граждане. Замечена за ними еще одна потребность кроме перечисленных: чтобы день и ночь всюду, где они находятся, истошно визжала музыка и они могли дергаться под нее. Ночью по внезапным взрывам музыки можно было определить, сколько раз сосед (кувалдоголовый, естественно) залезал на свою супругу или любовницу. Кувалдоголовые выражают свои чувства звуками, которые при всем желании невозможно отнести ни к одному языку планеты. Видимо, в этом рыке, хрипе, гоготе, мыканье, хрюканье проклевывается язык недалекого будущего, когда человечество, встав на четвереньки, перейдет к новому этапу своего развития и будет способно понимать эти междометия.

«От нас кто уедет, человеком становится», — вздыхали провинциалы, намекая на судьбу Саллюстия Самоварова, махнувшего некогда в Питер.

Само собой, провинция — не столица, но и в ней можно реализовать свой творческий потенциал. Вон журналист Глоткин. «Ласковое телятко две матки сосет» — это о нем сказано. Сначала усердно сосал ИВИ и СЛН. А перестройка на голову свалилась — тоже врасплох не застала. Губернатором выбрали. А этот Замышля- ев… Уже тогда замечались за ним странности.

Тысячи и тысячи писем отправил Лехе Анчуткину, требуя издать свои гениальные произведения. До того заговорился, что утверждал: в стране только два поэта — он и Говенько! Каково было это читать Лехе Анчуткину и шефу ИВИ Ипполиту Диссидентову, которые сами в душе были поэтами? Особенно последний… Все–таки до поры до времени они не трогали коллегу.

За двадцать лет Замышляев не получил ни одного ответа. Однако вода и камень точит. В результате этой односторонней переписки Леха Анчуткин перешел на прозу, осчастливив человечество тремя великими произведениями, за которые скоропостижно был удостоен Государственной премии и даже принят в Союз писателей. Что касается Ипполита Диссидентова, тот и вовсе оставил литературу, чтобы все внимание свое сосредоточить на создании подходящих условий для творчества наиболее перспективных авторов. Были созданы такие условия и для Замышляева.

Вдвоем с Евой они ютились в крохотной комнатушке. Потолок был в трещинах. День и ночь он сотрясался от пляшущих алкашей — гостей мадам Дробязко. День и ночь ревела музыка, которую заказывали и оплачивали выпрямители извилин.

Подъезд был заставлен пустыми бутылками. И на улице — сплошь мерзкие хари, мат, скотство. Се было содомское общество, готовое вести за собой человечество.

Замышляев продолжал заниматься очернительством самого передового на Земле общества, не догадываясь, что и в Гоморрии за это не жаловали…

Порой эти планеты далеко разбегались, и тогда каждая из них переживала свою фазу развития, порой соприкасались какими–то гранями. В такие моменты в них наблюдались сходные явления.

Самое любопытное происходило, когда они полностью совпадали. Тогда… тогда происходили совершенно необъяснимые с научной точки зрения вещи. Две планеты входили одна в другую. Становились одной. Брянск становился Болван- ском, Гатчина — Троцком. Питер вполне естественно превращался в Содом. Одни писательские собрания чего стоят… Лениздат соответственно… Ох, не напечатает любезный Анатолий Иванович этот роман! Он на двух планетах оставался собой. Да, сливались контуры деревьев, зданий, гор. Люди, животные, птицы, насекомые двух миров не могли вырваться из того, что называлось общей судьбой. Если хищник хватал свою жертву на одной планете, это действие синхронно повторялось на другой. Как это получалось? А я почем знаю? Спросите у Файбисовича…

К сожалению, как и большинство других людей, Замышляев считал, что живет на одной планете, а не на двух, и не учитывал их взаимное влияние, формирующее и его судьбу.