Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Решившиеся писать жертвы лагерей подчеркивают, что в первую очередь хотят свидетельствовать о своем опыте. Но вместе с тем, как показано выше, сетуют, что опыт этот в конечном счете невыразим, а засвидетельствованное непостижимо. Отсюда можно было бы сделать вывод, что о невыразимом нельзя свидетельствовать, – и наоборот, что не поддающееся свидетельству и есть невыразимое. И тем не менее провозглашаемый пишущими свидетельский характер лагерных текстов явно сопряжен с некоей апелляцией. Что сообщают читателям эти свидетельские тексты? Едва ли приходится говорить о познавательной ценности в смысле рационального постижения случившегося[396] – но, пожалуй, об «уроке» расчеловечения. Авторы должны полагать, что читатели разделяют с ними веру в гуманистический образ человека: лишь в этом случае можно ожидать, что последние тоже ужаснутся его поруганию. Впрочем, перешагнуть порог между текстом и лагерной реальностью читатели не могут даже тогда, когда техника наглядного представления «соблазняет» их ролью фиктивных очевидцев[397]. Не существует никаких правил, которые облегчали бы обращение с этими текстами; лишь апелляция к читателям побуждает к такому прочтению, которое серьезно относится к желанию свидетельствовать и признает авторитет этих текстов. Кто уполномочил авторов свидетельствовать, какая инстанция возложила на них такое обязательство? Они уполномочили себя сами на основании нравственного долга, который ощущают перед теми, кто уже не будет услышан. Поскольку они, как жертвы, предстают не просто очевидцами, которые все видели и слышали, а свидетелями преступлений, то они еще и часть «состава преступления», о котором хотят поведать. Их письменные показания, информирующие и вместе с тем обвиняющие, имеют статус (доказательного) документа.

Можно ли лагерные записки, невзирая на их повествовательность, читать как документы?[398]

Тот факт, что письмо создает порядок и, соответственно, связи, без этого (нарративного) порядка неясные, для пишущих означает постоянную ревизию собственных воспоминаний, которые могут возникать не хронологически, а взрывообразно. Порядок делает документ удобочитаемым, причем четко обозначенная хронология может играть свою роль наряду с композицией, опирающейся на тематические комплексы. Выбор какого-либо стиля означает решение в пользу того или иного конкретного способа языковой передачи опыта, включая выбор интонации, перспективы и фигуры рассказчика. При этом разница между рассказчиком от первого лица и аукториальным рассказчиком не создает различий в перспективе, поскольку в голосе аукториального рассказчика в позиционируемых как «повесть» или «роман» текстах всегда слышится и голос от первого лица. В случае с текстами отчетно-повествовательного характера речь не только о просвещении, но и об удобочитаемости и о попытке так обострить воображение читателей, чтобы они получили представление о невообразимом.

Желание свидетельствовать авторы-свидетели выражают с разной степенью настойчивости. У склонного к эмоциональной сдержанности Штайнера именно в неоднократно высказываемой потребности оставить свидетельство проявляется сильное волнение. Он признается, что чувствует себя морально обязанным свидетельствовать: