Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Для него это означало бы «риск[овать] в случае необходимости продлевать смерть, беспрестанно воскрешать ее в мельчайших подробностях повествования, риск[овать] стать языком смерти, жить за ее счет, в ее объятиях»[386]. Но это означает еще и самоотождествление с языком смерти, неспособность от него избавиться. Это «высказывание всего» в высшей степени амбивалентно. И потому в другом месте также сказано, что письмо – пытка, а забвение – спасение.

С темой невыразимости/выразимости тесно переплетается отличный от нее разговор о теле. Мускульную память, о которой пишет Шаламов, не заставишь замолчать – даже если язык безмолвствует, тело говорит[387]. Не молчат и мертвые тела. В рассказе «По лендлизу» говорится:

На Колыме тела предают не земле, а камню. Камень хранит и открывает тайны. Камень надежней земли. Вечная мерзлота хранит и открывает тайны. Каждый из наших близких, погибших на Колыме, – каждый из расстрелянных, забитых, обескровленных голодом – может быть еще опознан – хоть через десятки лет. На Колыме не было газовых печей. Трупы ждут в камне, в вечной мерзлоте (Ш I 397).

Дальше рассказывается, что из‑за погодных условий обледенелая гора разверзлась:

Раскрылась земля, показывая свои подземные кладовые, ибо в подземных кладовых Колымы не только золото, не только олово, не только вольфрам, не только уран, но и нетленные человеческие тела. <…> Сейчас гора была оголена и тайна горы открыта. Могила разверзлась, и мертвецы ползли по каменному склону (Ш I 398).

Замороженные трупы, которые теперь, так сказать, явлены, извлечены на свет, несут на себе следы обморожений, членовредительства, истощения. Их нетленность не допускает забвения, они сами – память. Нетленные тела этих людей сохранили их историю со всеми ее этапами: арестом, допросами, приговором, ссылкой, лагерем, непосильным трудом, побоями, голодом, холодом, унижениями, полным изнеможением, – увековечили лагерную смерть. Свидетельство нетленных не допускает невыразимости. Невыразимое открылось как факт.

Пытаясь интерпретировать подобные тексты, чьи авторы, стремясь свидетельствовать и посредством письма противостоять забвению, вместе с тем настаивают на невозможности понимания, мы сталкиваемся с разновидностью парадокса невыразимости. Шаламов, как показывает этот текст, подчеркнуто использует свою аффективную стилистику: у читателей вызывается эмоциональная реакция. Парадокс невыразимости в конечном счете затмевается парадоксом балансирования между непониманием и затронутостью.

Из миллионов лагерных жертв писателями стали единицы. Большинство выбрали молчание как путь отступления, заставив воспоминания, будто некую побуждающую к высказыванию внутреннюю речь, умолкнуть. Таящееся в безмолвии «умалчивание», которое Алоиз Хан[388] считает одним из аспектов молчания, сдерживает имеющиеся знания, избегает тематизировать их: из скромности, для самозащиты, из нежелания рассказывать о чем-либо неприятном – например, о некоем неблаговидном поступке или об обстоятельстве, благодаря которому удалось выжить. О таких возможностях остается лишь догадываться. Солженицын сетует на великое молчание, «постигшее» связанные с ГУЛАГом события, которые отнюдь не были тайной и затронули всю страну:

Архипелаг этот чересполосицей иссёк и испестрил другую, включающую, страну, он врезался в её города, навис над её улицами – и всё ж иные совсем не догадывались, очень многие слышали что-то смутно, только побывавшие знали всё.

Но, будто лишившись речи на островах Архипелага, они хранили молчание (СА I 7–8).