Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

В тюрьмах НКВД, в ледовых пустынях Крайнего Севера, повсюду, где мои страдания превышали человеческую меру и границу терпения, я носил в себе одно-единственное желание – все это перенести и рассказать всему миру и, прежде всего, своим товарищам по партии и друзьям, о том, как мы эти ужасы пережили. В тот момент, когда руки НКВД меня уже не могли достать, я начал готовиться к осуществлению этого своего замысла. Я знал, что задача у меня очень трудная, прежде всего потому, что я боялся, как бы моя книга, как и многие другие, не попала в список антисоветской литературы, и как бы все то, что я пережил, многим не показалось невероятным и тенденциозным. <…> Все то, о чем я рассказал в этой книге, нужно понимать не как суммирование всего, мною пережитого, а как маленькую часть того, что произошло на самом деле. Если бы я вздумал рассказать обо всем, что я вместе с десятками тысяч людей вынес за двадцать лет пребывания в советских тюрьмах и лагерях, мне нужно было бы иметь сверхчеловеческую память (ШК 11–12).

Солженицын открывает свой многотомный труд посвящением: «Посвящаю всем, кому не хватило жизни об этом рассказать. И да простят они мне, что я не всё увидел, не всё вспомнил, не обо всём догадался». Далее следуют вступительные слова, свидетельствующие о подлинности книги:

В этой книге нет ни вымышленных лиц, ни вымышленных событий. Люди и места названы их собственными именами. Если названы инициалами, то по соображениям личным. Если не названы вовсе, то лишь потому, что память людская не сохранила имён, – а всё было именно так (СА I 9)[399].

Здесь уместно упомянуть акцент Герлинг-Грудзинского на достоверности его собственных воспоминаний:

Изображенные в этой книге события так же не вымышлены, как и действующие в ней лица. Однако из соображений предосторожности имена некоторых узников изменены[400].

Солженицын, как и Штайнер, извиняется за то, что не все вспомнил, что для памяти задача эта непосильна, однако решительно отметает всякие сомнения в том, что вымыслу в его тексте места нет, что вещи «названы их собственными именами». Настаивание на том, что «всё было именно так», лежит в основе проекта, называемого им «опыт художественного исследования» (таков подзаголовок книги). Подзаголовок этот означает не только повествовательную форму его анализа, но и особую направленность его свидетельства[401]. Ему важно не только предоставить слово множеству (свидетельских) голосов, но и как можно точнее описать лагерную систему (ее структуру, функции, администрацию, учреждения) и проанализировать идеологию, сделавшую ее возможной. Целью изысканий, предпринятых им после освобождения из лагеря, было предоставить подтвержденное данными свидетельство, которое превосходило бы его личные показания.

В послесловии к своей написанной в Израиле в 1946–1947 годах книге Марголин говорит: