Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Аутентичность зависит от жанра. В повести Солженицына, в переписке двух по-разному затронутых сталинской системой людей и в дневнике лагерного работника (оба последних документа надежно сохранились) эффект аутентичности достигается по-разному. Критерием выступает обработка действительности, или роль, которую играет момент фикциональный, художественный. Фикциональными компонентами солженицынской повести служат фигура «наивного» рассказчика, сжатие действия в один-единственный день, развивающий одну из традиций русской литературы повествовательный стиль и структура повествования, но вместе с тем у текста есть отчетливый реальный субстрат, гарантированный личным опытом автора. Поэтому текст Солженицына мог читаться и как документ. При чтении обработанных Файджесом писем следует учитывать факт переписки и реальность корреспондентов, которые писали в конкретных, поддающихся исторической проверке местах и достоверно получали послания друг друга (за некоторыми исключениями). Факт корреспонденции – одно, стилистическое оформление – другое. Оба пишущих не консультировались ни с каким «письмовником», не прибегали к формам наподобие письма с соболезнованиями или поздравительного письма, зато опирались на культурную традицию эпистолярного жанра, каким он представлен в русской литературе (богатой семейными, любовными, путевыми письмами). Это значит, что писали они изнутри имевшей для них определяющее значение среды, в которой владение эпистолярными формой и стилем было обычной частью образования. На основе этого они выработали способ письма, позволявший компенсировать утрату непосредственной устной коммуникации с ее спонтанностью и делиться друг с другом своими чувствами и конкретными впечатлениями (институтскими – лагерными). Тот факт, что из этого получилось некое подобие fiction, объясняется инструментализацией аутентичного, которая также способствовала выдвижению на первый план аффективного потенциала этих писем. Читатель дневника тоже сталкивается с фикциональным элементом, состоящим в соприкосновении двух стилистических уровней и в чередовании (пусть и оправданном) коротких и длинных записей. Дневниковый жанр с его сложившимися за долгую историю функциями (самоутверждение, исповедь, мысленный эксперимент, терапия, частное суждение о мире), который используется на определенных жизненных этапах или же сопровождает пишущего постоянно, в случае Чистякова тоже выполняет задачи разрядки, рефлексии, разговора с самим собой, фиксирования событий. Именно последнее позволило серьезно отнестись к его дневнику как к достоверной информации о некоторых аспектах лагерных условий, тем более что его причастность к лагерной жизни в определенном качестве неоспорима. И переписка, и дневник причисляются к историческим источникам, чьи данные поддаются оценке. В известном смысле статус документа, обретаемый повестью Солженицына благодаря реальной основе, переписке и дневнику присущ с самого начала, в силу жанровой принадлежности.

Дискуссия об аутентичном нацелена на его «разоблачение», выявление конструкции, которая его поддерживает, или конвенции, которой оно следует, или манипулирования данными[433]. Антитеза аутентичности (как подлинности, неискаженной непосредственности, искренности, фактичности) – либо неподлинность, инсценировка, искусственность, либо фальсификация, введение в заблуждение (fake news), что толкает дискуссию в разные стороны. Из жанровой обусловленности эффекта аутентичности вытекает, что при его оценке релевантной оказывается не только соответствующая конвенция, но и ее нарушение (как раз нарушение жанровых правил может создать новое качество аутентичности). Чтение текстов о ГУЛАГе сопряжено с ожиданием, что мы будем узнавать конкретные факты, что надежности (искренности) авторов можно доверять, и подразумевает готовность иметь дело с повествованием, автобиографией, дневником или их вариациями[434].

V. МЕЖДУ АВТОБИОГРАФИЕЙ И АВТОФИКШЕНОМ