Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Без сомнения, эта сцена самоубийства – одна из высших точек обоих текстов, чью аффективно-стилистическую окраску мы рассмотрели, причем автобиография тесно сближается с повествованием. И Штайнер, и Киш передают театральность этого прыжка. Однако Киш отходит от исторического факта описанной Штайнером лагерной сенсации, превращая Подольского, солагерника Штайнера, в сложную фигуру, выполняющую разные функции. В этом персонаже воплощен пока еще недисциплинированный тип революционера начального этапа, анархический, спонтанный, опасный, который впоследствии, сделавшись функционером наркомата связи, приобретает большее постоянство, а в 1930‑е годы становится жертвой чисток из‑за своих контактов с заграницей. Его ведущая роль в повести Киша связана с допросами и сочинением признания. Здесь Борис Давидович, который в семантике Киша символичен еще и как еврей, выступает представителем тех жертв системы, которых, как Бухарина, Мрачковского и кёстлеровского Рубашова, принудили к фабрикации признаний. Но Киш не заставляет Новского преклонять, подобно фигуранту показательного процесса, «колена перед партийными массами страны и мира»[554], представляя его, узника ГУЛАГа, скорее выразителем неподчинения террористической системе.

Несмотря на упомянутую ироническую дистанцию, Киш идет еще дальше и постепенно объясняет, при чем здесь гробница. Случай бесследно сгинувшего в жидком шлаке Бориса Давидовича Новского-Дольского принадлежит истории всех тех, кто лишен могилы, непогребенных. Киш вводит смысловой уровень, который позволяет рассматривать этот конкретный случай как общий, охватывающий вопросы человечности и смерти. В самом начале истории, еще до изображения отдельных этапов жизни Новского, рассказчик Киша вспоминает «один достойный уважения обычай» греков, которые воздавали последнюю почесть тем, кого умертвили силы природы, от кого не осталось и следа, так:

тем, кто сгорел, кого поглотили кратеры вулканов, тем, кто погиб в лаве, тем, кого растерзали дикие звери или сожрали акулы, тем, кого расклевали стервятники в пустыне, устанавливали на их родине так называемые кенотафы, надгробные памятники, «пустые гробницы», потому что тело – это огонь, вода или земля, а душа – альфа и омега: ей надо возвести святилище (КД 85).

Формулировка «надгробные памятники, „пустые гробницы“» соответствует классическому определению (в немецком языке также используется слово Scheingrab, «символическая [буквально „мнимая“] могила»). Поскольку Новскому эта последняя почесть оказана не была, Киш со своим текстом-памятником берет на себя роль греческого строителя кенотафа. Этот составленный из элементов, восходящих к разным лагерным запискам, литературный персонаж олицетворяет реальных погибших в лагерях смерти, тех, кто сгинул в братских могилах или застыл в вечной мерзлоте. В случае с лишенными могил, лишенными бренных останков, пропавшими и исчезнувшими нужны другие ритуалы, например такие, которые может предоставить литература. Исчезновение тела (исчезновение бесчисленных тел) побуждает Киша создать этот текст-памятник – собственную гробницу для Бориса Давидовича. Аллегорический подтекст этой отсылки к греческому обычаю установки кенотафа в стиле genus grande dicendi в значительной мере патетичен. Иными словами, рассказ целиком пронизан амбивалентностью пафоса и преломляющей иронии. В ярких отрывках своих поэтологических трактатов Киш сообщает о том, что его стилистическое кредо – избегать пафоса, и подкрепляет это уже упомянутой поэтологической установкой, которую именует по-этикой. Там говорится, что следует избегать опасности grande éloquence[555] и разрабатывать такую аффективную стилистику, которая оперирует brevitas, эллипсисом, апозиопезой.

Штайнер считает своим прямым долгом достоверно задокументировать опыт ГУЛАГа. По-видимому, он сознавал себя говорящим от имени «десятков тысяч людей», которые не стали писателями, и гарантом правды о страданиях погибших. Киш же как современник и писатель руководствуется чувством вины, побуждающим его восстановить поэтическую справедливость в отношении системы террора, изображать которую он, к своему стыду, до сих пор избегал. Это преследующее его навязчивое чувство вызывает творческий подъем. Благотворный дар формы явно «приносит [ему] духовное облегчение», становясь некоей терапией, которую он сам признает в процессе письма.