Лагерь обреченных

В субботу я на предпоследнем автобусе приехал в город, на трамвае добрался до Клементьевых. Геннадий Александрович уже вернулся с работы и поджидал меня.

– Помнишь старика, который сидел у подъезда? Он хочет с тобой поговорить.

– Со мной?! – поразился я. – О чем ему со мной разговаривать, если мы не знакомы? Я видел-то его один раз, и то мельком.

– Пошли к нему, там все узнаешь.

Мы поднялись на пятый этаж в двухкомнатную квартиру, много лет не видевшую ремонта. На кухне за столом сидел старик Кусакин, перед ним стоял стакан остывшего чая, в пепельнице дымилась папироска. Клеенка на столе была протерта до дыр во многих местах, кое-где прожжена окурками: хозяин, видимо, не раз промахивался мимо пепельницы и тушил папиросы о стол. Глаза старика были мутно-водянистыми, я пытался найти в них осмысленное выражение, но не видел ничего: душа его уже закрыла окно во внешний мир. Жить старику оставалось совсем недолго.

– Сергей Архипович, – громко сказал Клементьев, – я привел этого парня.

Старик протянул мне высохшую, тонкую, как плеть, руку. Ладонь у него была прохладной, сухой. Даже не так – ладонь у Кусакина была остывающей. Старческое сердце еще гнало теплую живительную кровь в мозг, легкие, печень – поддерживало самые необходимые для жизни органы, а на конечности его усилий уже не хватало.

– Тетрадь, – выдавил из себя старик. – Забери себе тетрадь. И передай ему, что Гришка Базаров помер по весне в Красноярске. Он один из нас остался.

Старик затянулся папиросой и зашелся в сухом надрывном кашле. Я протянул ему стакан с чаем, он отказался, помотав головой.

– Где тетрадь?

– Сейчас тебе ее отдадут. Ложку не бери. – Старик захрипел, откашлялся, сплюнул сгусток слизи в угол. – Я хочу, чтобы ее мне в гроб положили.

– Ложку я тоже заберу, – безапелляционно заявил я.

Клементьев от удивления приоткрыл рот. Он бы еще больше удивился, если бы узнал, что я понятия не имею, о какой ложке идет речь и на кой черт она мне сдалась.

– Зачем тебе моя ложка? – беззубо усмехнулся старик. – Что ты кушать ей будешь, баланду лагерную? А впрочем… забирай! Мне на том свете Сатана новую выдаст!

– Сережа, что ты такое говоришь, какой Сатана?! – запричитала из соседней комнаты невидимая старушка. – Ты напоследок хоть всякую нечисть не вспоминай!

– Плевал я на нечисть! Нечисть – это условности. Я – атеист. Я – враг условностей.

Пока старик держал свою короткую речь, я неосознанно кивал в знак согласия с ним.

– Возьмите тетрадь, – позвали меня из зала.

Я пошел на голос. Проходя мимо спальни, заглянул внутрь. Посреди комнаты на полу стоял гроб, обитый красной материей. В семье готовились к похоронам.

– Вот тетрадь. – Немолодая женщина протянула мне обычную общую тетрадку.

– Где ложка? – требовательно спросил я.

– Папа! – крикнула женщина. – Ложку отдавать? Возьмите.

Она достала из ящичка шкафа самодельную алюминиевую ложку. Не рассматривая, я сунул ее в карман, вернулся на кухню.

Старик сидел в той же позе, Клементьев стоял рядом, прислонившись спиной к электрической печке. Зря он это сделал. Печь вся была в потеках, наверняка у Геннадия Александровича на одежде останутся жирные следы.

– Я все забрал, – сказал я старику. – Про Гришу Базарова кому передать?

– Мне снился сон, – вместо ответа тихо промолвил старик. – Было лето, прошел дождь, и на небе выступила радуга. Она изгибалась, как синусоида, а не висела коромыслом. В этой радуге были взлеты и падения моей жизни. Падений было больше, а взлетов – совсем чуть-чуть… У вас есть водка?

Я вопросительно посмотрел на Клементьева. Он пожал плечами: водка-то есть, а вот стоит ли ее нести сюда?

– Геннадий Александрович, давайте я сбегаю к вам за бутылкой. Пускай выпьет. Хуже ему уже не будет. Здоровье он рюмкой водки не подорвет.

Клементьев, не спрашивая хозяев, вышел из квартиры.

– Синусоида – забавная фигура. Она как наша жизнь: то ты весь в белом, то весь в дерьме. Запомни, – старик ткнул в мою сторону дрожащим пальцем, – не бойся синусоиды. В ней больше взлетов, чем падений. В ней…

Кусакин захрипел и завалился на бок. Я подхватил его, положил на пол, рванул на чахлой старческой груди поношенную рубаху – только пуговки полетели по углам. Из других комнат прибежали домочадцы, все вместе мы перенесли старика в зал, уложили на диван. Кусакин хрипел, захлебываясь содержимым собственных легких. На губах его выступила пена, руки и ноги непроизвольно подергивались. Спасать его было бесполезно. Когда вернулся Клементьев, все уже было кончено.

– Мы хотели гроб в гараже оставить, – сказала мне дочь умершего. – Дожди, сырость, пришлось домой принести.

Я посмотрел на нее. Женщина еще не осознала до конца, что событие, к которому они так долго готовились, произошло. Внезапно, скоротечно, как всегда, не вовремя.

Старик на диване громко захрипел, зашевелился. Его дочь непроизвольно вцепилась мне в плечо.

– Спокойно! Это агония. Мышцы перестали поддерживать грудную клетку, из нее выходят остатки воздуха. Ваш отец уже мертв. Я проверял – пульса нет.