Лагерь обреченных

Михаил Ильич подцепил ладонями пригоршню ледяной воды и вылил себе на макушку.

– Видишь, твою мать, это вода! Ее пить можно. Я постою сейчас под солнцем, голова высохнет, и ничего на моих волосах не останется. Ничего! А он, Кусок, вместо воды себе блевотной параши на голову налил и думает, что от этого мир лучше стал. Он дебил! Я ему в лагере говорил: «Уймись, живи днем сегодняшним, не лезь ты к своим звездам, пока за периметр не выйдешь!» Да если бы не я, он бы сдох в этой зоне! Он приезжал ко мне через три года после освобождения, говорит: «Я хочу правду о зоне написать». Я послал его матом. Он хочет зону помнить, а я – нет. Если ему нравится дерьмо пережевывать, пускай его вкус до конца своей жизни помнит, а я не хочу! Не хочу и не буду! Не было никакого Шамоти, выдумал все Кусок, выдумал!

Антонов вышел из реки. По его штанам ручьем стекала вода, в ботинках булькало.

Я подскочил к нему, схватил за грудки:

– А ты все-таки вспомни! – Я встряхнул его. Получилось неубедительно. С таким же успехом я мог бы попробовать трясти телеграфный столб или самое большое дерево в лесу. – Вспомни, сукин сын, что там было, а потом мне скажи: за что ты с одного удара Сыча по туалету размазал? Что он тебе сказал: «Пойди к унитазу, попей водицы, молодость вспомни»?

Антонов без усилий освободился от моих рук.

– Ты не забыл тот день, когда я к тебе в клетку пришел? Ты что думаешь, я тогда не знал, что это ты Сыча убил? Я ведь не ради Наташкиных слез пришел, не потому, что меня весь поселок твоим зятем называет – у меня свои мерки справедливости, и я был готов встать за тебя только потому, что понимал, что просто так ты руки распускать не станешь. Я бы и Ингу прибил, как бродячую собаку, чтобы она не тявкала, когда не просят.

Я отошел от него, дрожащими руками достал сигарету, кое-как прикурил. Антонов молчал.

– Этот выродок зашел следом за тобой. Он понял, кто убил Сыча, но промолчал. Он нарисовал на зеркале руну, а теперь под эту марку собирается убить второго человека. Собирается – и убьет. Тебя вряд ли тронет, а вот Дегтяреву – крышка! Это ты, Михаил Ильич, заварил всю эту кашу, и я хочу знать, что произошло в туалете. Просто так хочу знать, как человек, не как мент.

– Да не было ничего! – завопил Антонов. – И на тридцать шесть – пятнадцать ничего не было!

Пастух на другом берегу реки вздрогнул в седле, заорал матом на коров, щелкнул бичом и погнал стадо на новое пастбище. Женщины гуськом устремились в проулок. Мы остались вдвоем.

– Что такое тридцать шесть – пятнадцать? – спросил я.

– Я тебе говорю: Кусок – придурок. Что это он за мемуары написал, если не указал, на каком участке стояла наша бригада? У Куска синусоида в голове не всегда в ту сторону идет, так что сожги его тетрадь, ничего хорошего ты в ней не вычитаешь.

– Придется сжечь, – вздохнул я. – Читать не будешь?

У Михаила Антонова округлились глаза, когда я достал из-за пояса тетрадку.

– Это она? Ни фига себе, какой он талмуд накатал! Про полет к звездам там есть? Про синусоиду, про мимикрию?

– Уже ничего нет. – Я раскрыл тетрадь веером, поджег снизу. Минута трепещущего на ветру пламени, и в моих руках осталась только обгоревшая обложка. Я размахнулся и выбросил ее подальше в речку.

– Кусок иногда забавно рассказывал… Андрей, ты баб на берегу видел? Они ведь сейчас по всему поселку растрезвонят, что мы с тобой подрались. Пошли домой, выпьем по рюмке.

– У меня его ложка лагерная осталась. Сам не знаю, зачем забрал. Кусакин не хотел ее отдавать, потом уступил.

– Ложку выбрось вслед за тетрадкой! Незачем дома всякое дерьмо хранить! Кусок, он странный был парень, немного не от мира сего. Скажи мне, зачем нормальному человеку, с риском огрести большие неприятности, выносить из зоны ложку? Если бы его при освобождении с этой ложкой на шмоне запалили, ему бы последние зубы вышибли. И тебе она ни к чему. Кусок чужой жизни. Вонючий кусок, смердящий!

– А вот тут-то ты не прав, Михаил Ильич! Я оставлю ложку себе. Когда мне будет плохо, посмотрю на нее и подумаю: «Кусакину было еще хуже!» А если вознесет меня судьба наверх, то ложечка эта будет предостережением, чтобы шибко губу не раскатывал.

Мы поднялись на улицу, пошли к Антонову.

– Андрюха, спасибо тебе за колготки! Честно тебе скажу, никогда бы не подумал, что такой молодой парень, как ты, может так умно поступить. Крепко ты ее за горло этой тряпкой взял, придушил, можно сказать. Мои девки, когда узнали, вой подняли, обиделись на тебя. Я на них рыкнул: «Цыц! Вы что думаете, он красной тряпкой машет, чтобы вас подразнить? Подарил этой бичевке колготки, значит, умысел был такой, значит, так надо!» Ты мне вот что скажи, они что, правда, полста рублей стоят?

– Я их по блату за десятку взял.

– Вот и я думаю: не может тряпка полсотни стоить! Что за чулки такие, что за них надо ползарплаты отдать? Пропить ползарплаты – можно, а вот на дребедень пустить – это не дело. Кусок – он бы мог, он с придурью, а ты нормальный мужик, ты цену деньгам знаешь.

26