Lakinsk Project

Этот спор дня и ночи сказался и в том, как я воспринял сперва твою смерть, а два с половиной года спустя – гибель одногруппника на станции «Лубянка», взорванной вместе с «Парком культуры». Сам я в тот день поленился ехать в Москву и узнал о произошедшем из первых новостей: к тому времени на факультете все давно обзвонили друг друга, и только наш Володя и еще девочка Лена, не слишком известная мне, оставались недоступны; список вывесили только вечером, хотя уже к полудню все было, конечно, понятно, и понимание это не переставало еще тяжелеть, наливаться, так что, когда фамилии были официально предъявлены (Володина еще и с ошибкой: на прижизненных перекличках его постоянно ударяли не на тот слог, и он сурово поправлял, а тут уж и он был не в силах), я не выдержал и разревелся один в квартире Ю.: это была чистая уничтожающая жалость, я не чувствовал ни страха, ни опустошения выжившего (даже если бы я поехал на занятия в тот понедельник, я никак не мог оказаться ни на одной из атакованных станций по дороге с трех вокзалов), не испытывал ясной злости ни к тем, кто это устроил, ни к тем, кто им не помешал. Володя был не совсем ровным мальчиком: у него будто бы были ослаблены тормоза: о чем бы он ни говорил, он всегда словно бы быковал, а от стороннего резкого движения или звука на лице у него коротко проступала абсолютная растерянность; при этом он был добродушен и в общем беззлобен, хотя однажды и разбил лицо пиздогрызу из японской группы, решившему спросить, все ли у него в семье такие. Как-то на латыни он сидел напротив меня и, видимо, вспоминал что-то веселое: его корчило от беззвучного смеха, он все не мог взять себя в руки: это было ужасно, и я старался туда не смотреть. Стремясь, очевидно, к тому, чтобы ему не задавали бестактных вопросов, Володя яростно отжимался на кулаках, наращивая боевую плоть, отчего его костяшки превратились в сочащиеся сукровицей надолбы; учился же как придется, любил пауэр-метал, шутил про построк и глубоко болел за «Спартак», а незадолго до взрыва лишился девственности с профессионалкой и признался нам, что ему не слишком понравилось: когда я в конце того самого дня пересказывал все это К., она, и тогда, и теперь нетерпимая к пустым словам, написала: может, то, что еще ждало его в этой жизни, немногого стоило; и хотя это было так неожиданно жестоко, я не мог не признать ее правоту. Чуть ли не всем университетом мы забирали Володю из морга на Бауманской, у окрестных цветочных ларьков был удачный день; потом нас долго везли в церковь по Садовому в длинных автобусах, и почерневший Коля, сидевший вместе со мной, сказал: хотелось бы просто так ехать и ехать, всегда; на отпевании в битком набитой церкви недалеко от меня стоял, склонясь головой, тот побитый японец, и сквозь всю тошноту я подумал тогда, что он, должно быть, чувствует себя отомщенным: не потому, что я чувствовал бы себя так же в его ситуации (я бы в ней и не оказался), а просто потому, что знал, что японец гондон. Все это произошло уже совсем накануне разрыва с Ю.: мы уже месяц украдкой переписывались с К., я слышал, как передо мной открывается новый внимательный мир, и больше всего боялся его потерять; Ю., наверное, тоже что-то слышала и все чаще впадала в истерики, потому что я не мог ничего ей сказать: я был уверен, что она покончит с собой, если я объявлю ей, что больше не буду с ней жить. Кое-как я выстроил план отступления, который в итоге сработал, но это другая большая история, и речь сейчас не о том: я хочу сказать, что смерть однокурсника, который был никак мне не нужен и едва интересен, потрясла меня не меньше и даже сильней, чем твоя: ты не то чтобы ходил по краю тьмы начиная с шестнадцати лет, а она сама распухала в тебе все эти годы; загадочность, украшавшая тебя, была будто бы и не твоей; ты нес на себе что-то вроде печати наподобие той, что искал Герман-старший, подбирая актера на роль Лапшина (хотя, говоря по справедливости, Лапшин – это скорее я). То есть в том, что ты в двадцать лет умер ночью в далекой чужой квартире, была почти та же самая логика, что и в без явной причины берущемся ночном ужасе; Володя же со своим «Спартаком», пауэр-металом и отжиманиями (еще и блондин) весь принадлежал жизни, он всегда был так чисто одет, ровно выбрит, носил портфель и прикладывал линейку, когда хотел что-то подчеркнуть в конспекте: смерть никак не вязалась с ним и казалась надругательством не только над его молодостью, но и над всем Володиным существом: может быть, его несостоявшееся будущее и правда стоило немного (а мое?), но оно должно было все же случиться, это шумное подвижное московское пространство под проект человека в беговых кроссовках, с энергетиком и в хорошей машине больше предназначалось ему, нежели нам: он мог быть здесь хоть как-то счастливым: любоваться билбордами, покупать новые одеколоны, ходить на футбол и концерты, поехать в четырнадцатом на Донбасс, наскучив фасцинацией; а мы: чтó мы думали о счастье, чего желали себе: твой предгрозовой речной берег тоже ведь был проектом на «после всего», а чтó могло сделать тебя счастливым, пока ты был здесь, – на этот счет у меня нет совсем никаких предположений. Я не думаю, что ты был счастлив в тех городах, куда уезжал от меня; еще глупей было бы верить, что ты был счастлив со мной на наших улицах, захваченных песком с апреля по октябрь. Может быть, qui sait, нам стоило больше доверять этому самому шумному миру, помогать разорять его склады, ждать новых завозов: это очень смешно, но я не стану это стирать. Если бы мы всерьез захотели какого-то приличного нам счастья, мы бы просто пришли на Панфиловский мост среди ночи с одной банкой колы и сандаловой палочкой и стали бы ждать, когда нас заберут.