Lakinsk Project

Друг, вернувшийся из южных мест, заметно настораживается от твоего рассказа о третьем: разговор происходит в ближнем лесу, пока быстрый карандаш сумерек штрихует последние просветы в листве: друг задает несколько сложных, но как бы отдаленных вопросов, и эта отдаленность действует на тебя удручающе; ты решаешь пока не говорить ему о своих сложных ночевьях с плоским городом за балконной дверью, но в один из следующих выходов проделываешь для него фокус с двумя босяками на просеке: это получается не слишком эффектно: босяки совсем не страшные, уничтожитель отбился бы от них и в одиночку; словом, попытка приблизить его к твоим истинным обстоятельствам не совсем удается, и ты делаешь вывод, что с этим не стоит торопиться: если он не сочтет за великий труд поразмыслить над тем, что ты рассказал и показал ему, он еще задаст себе и тебе правильные вопросы, пусть его не спешит. Но у уничтожителя новый университет, в котором он чувствует себя мелкой провинциальной бестолочью (зачем поступал?) и старается хотя бы себя самого убедить, что это не так (это, в общем-то, путь в никуда): он хлопочет, с нуля изучая не очень нравящийся ему язык и теордисциплины, которые вовсе ненавидит, потому что на самом деле презирает все гуманитарное поле и свою обреченность цвести в нем многажды заемным цветом, но механизм так или иначе запущен, нужно отрабатывать маневры; проще говоря, он слишком занят собой, чтобы как-то направленно думать о твоих словах, когда вы не вместе. Наступает и растет великолепная осень, в городе восхитительно пусто, и насквозь залитые светом кирпичные школы номер пять и номер десять как будто вытягиваются на мысках над по-человечески теплой землей; даже ночи становятся как будто просторней: если летом видимый с балкона мир был подобен нескольким неровно наклеенным одна поверх другой киноафишам, теперь он кажется составленным из аквариумов разного объема, в каждом из которых происходит некая темная и сухая жизнь, никак не связанная ни с одним из соседних пространств: словно бы чистые вероятности колеблются над наркологическим двором, над парковкой и выше над почтой и бывшей казармой имени Розы Люксембург в каком-то волокнистом, веревочном виде: и хотя это точно не чаемое тобою окно на ту сторону, сердце твое отдыхает, пока ты за ними следишь. Вместе с тем ты не можешь отделаться от чувства, что каждую ночь стенки этих аквариумов становятся все тоньше, но боишься предположить, что будет, когда они растают совсем: это ожидание тянется долго, и в последние ночи, где это стекло уже не толще паутины, ты снова почти не спишь от напряжения; а в последний вечер сентября наконец видишь, что все произошло: вероятности поднимаются и опускаются в одном общем котле, но случившаяся перемена не только видна, а еще и слышна: c исчезновением последних перегородок к ночи возвращается звук: пока это обычный серый шум без перепадов, но ты рад и ему, заполняющему поселковый воздух до самых небес; тебе снятся сумбурно-роскошные сны, в которых ты окружен никогда тебе не встречавшимися и сразу нравящимися людьми неопределенного возраста и пола: вспоминая эти видения днем, ты думаешь об ангелах, но во сне тебе точно ясно, что это не они. И подруга из парка, и друг из поселка одинаково подозрительно слушают твои пересказы: кажется, они оба считают, что ты заигрываешься: соберись вы вместе, они бы в едином строю разуверили тебя во всем сразу, и ты, догадываясь об этом, напряженно стараешься не проговориться ему о ней, а ей о нем: они впервые увидятся лишь на твоем поминальном обеде: она будет, раз уж приехала, с мукой в каждом движении есть, не поднимая глаз от стола, а он будет следить за ней, не понимая, как кто-то в этом зале может быть подавлен больше него и твоих стариков, и все-таки не решится подойти и узнать. С течением осеннего времени твой ночной шум приобретает новый оттенок: за шероховатой и влажной серой стеной начинает звучать почти плач, что-то похожее на трехсложный крик южной горлицы: с каждой ночью он повторяется чаще, заставляя тебя как бы тянуться, пусть мысленно, ей навстречу, куда-то за Клязьму, Горьковское шоссе и орешник вдоль Старопавловской дороги; закрыв глаза, ты видишь эти места как бы с высоты, и все в них черно, как тогда в твоей комнате: земля, стволы деревьев и осыпавшаяся листва, переступающие птицы, река и трава на ее берегу словно отлиты из черного металла, но подробности их много зримей, чем в естественной раскраске; ты наклоняешься ближе, чтобы коснуться лесных вершин, и слышишь, как мать окликает тебя: ты свесился за балконный парапет так основательно, что она испугалась. Каким бы пустяком ни казалось это маленькое помутнение, ты все же решаешь, что тебе стоит быть осторожней и меньше доверять доносящемуся до тебя по ночам, хотя это, наверное, и противоречит тому, что тебе сказали в офисе в самый первый приход; начинаются томительные дни предснежья, по утрам рыжая стена незаконченного бассейна затянута инеем так, что сливается с морозным небом: ты влюбляешься в этот их общий цвет, потому что в нем есть что-то бесконечно последнее: это кирпичное полотнище вывешено тут как будто в знак сдачи, которую некому принять; каждое утро ты думаешь об этом, выходя из подъезда, и когда наконец выпадает и остается снег, пряча под собой все, что набросали поселковые, тебя ошеломляет понимание, что тебе самому тоже некому проиграть здесь и сдаться: можно убиться в маршрутке, сгореть в гараже или быть проткнутым на лестнице одичавшим соседом; можно позорно вылететь из университета, поступить в который также было позором; можно сесть за подкинутый порошок или лишиться жилья, прогорев во всех судах, но проиграть им нельзя, потому что они ничего о тебе не знают и знать не хотят, а без этого что они могут: еще меньше, чем ничего. Тем же вечером ты объясняешь все это уничтожителю, пока вы обходите вокруг безлюдный стадион, светлый от снега, и он обнимает тебя возле пирса без каких-либо ненужных кривляний: не старается сжать изо всех дурных сил и не хлопает ладонью между лопаток (и не вылавливает из твоего кармана зажигалку, как в четырнадцать лет), а обхватывает твои плечи благодарно и радостно, хотя ты и знаешь наверняка, что сам он каждый день ищет и находит, кому проиграть, потому что только это и позволяет ему ощущать себя по-прежнему живым и подвижным; его национал-большевистская стойка, конечно, сломается, и скоро, но ты уже не успеешь застать его другим.