Lakinsk Project

Всю ночь после этого снятся беспокойные и утомительно бессвязные сны, но утром ты поднимаешься с четкой мыслью проверить листы, унесенные тобой из офиса: на этот раз ты раскладываешь их на полу своей комнаты так, что они образуют как бы маленький экран, четыре листа на три, и, не притрагиваясь к ним больше, ждешь, что из этого выйдет: простояв так над бумагой с четверть часа и ничего не выждав, ты оставляешь все как есть и уходишь на кухню наконец собрать вам с матерью завтрак, а когда возвращаешься, еще через гостиную видишь, что все двенадцать листов покрыты плотно набранным текстом: ты кидаешься к ним как с вышки в бассейн, но все проявившееся тотчас же растворяется в белом молоке, не оставив по себе ни тени, ни вмятины. Памятуя о вчерашнем, ты пробуешь закрыть на время глаза над бумагой, а потом резко открыть их, но листы остаются пусты; тогда ты снова отходишь подальше, не выпуская их из поля зрения, и опять из гостиной замечаешь, как густой текст всплывает на бумажную поверхность и отвердевает на ней, но, конечно, не можешь даже понять, что там за алфавит. Мать, кажется, обращает внимание на твои перебежки, и ты сворачиваешь опыт, пряча бумагу в шкаф; ты думаешь занять у кого-нибудь из друзей цифровую камеру, чтобы поймать всплывающие слова, но уже скоро отказываешься от этой идеи, понимая, что такое читерство вряд ли даст сколько-либо приемлемый результат; очевидно, тебе нужно подступаться к ним понемногу, как бы приучая их к себе, и со временем (очевидно, нескоро, но все же) ты добьешься того, что они не исчезнут, когда ты будешь находиться к ним достаточно близко, чтобы прочесть. Так что вместо дружеской камеры ты занимаешь у деда плотницкий метр и начинаешь протяженный челлендж: когда мать вырубается днем, ты раскладываешь листы на полу, четыре на три, и, придавив гантелей край метра, вытягиваешь его через гостиную в кухню; измерения ты, за неимением лучшего, заносишь в едва начатый в восьмом классе блокнот с далматинцами: в первые две с половиной недели наблюдений текст остается стабилен на расстоянии в четыреста двадцать один сантиметр, после чего случается внезапный рывок до четырехсот четырнадцати, отчего у тебя буквально захватывает дух (остается, конечно, неизвестно, не всплывает ли там каждый раз что-то новое, так что ты рискуешь никогда не прочесть упускаемое вот именно сейчас, но это уже следующий вопрос). Увлеченный этой охотой, ты и в непреходящем ночном шуме начинаешь ловить подобия слов, и хотя это кажется еще труднее, чем подкрадываться к бумаге, ты не хочешь сдаваться сразу и к октябрю записываешь в тот же блокнот несколько слогов, от неуверенности прибегая к латинице: aba/ada, fa/fav, kvo/kfo и еще кое-что; это вроде бы требует привлечения уничтожителя, которого все же не выгнали с иняза после первого курса, но ты вспоминаешь, как сам просил не впутывать его ни в какие дела. Вечера у подруги прекращаются как-то сами собой, дело не в том, что вы поклеили все обои и собрали всю мебель: ты сказал бы скорее, что та воздушная защита, которой тебя наградили уже больше двух лет назад, теперь начала работать против нее: вы по-прежнему можете встать или лечь вместе, раздеться и сделать друг с другом что хочется, и все это будет так, как будто вы находитесь в разных городах: стремясь преодолеть это чувство, ты сгребаешь ее с такой силой, что она всхлипывает и негромко жалуется, хотя и не просит тебя прекратить, и в том, как звучит ее придавленный возглас, ты угадываешь ту самую жалобу, что впервые слышал с балкона осенними ночами ноль пятого: сперва ты отказываешься в это верить и становишься с ней еще неистовей, почти готовый заставить ее честно кричать от боли, но только не так: ты заламываешь ей обе руки, тянешь за волосы и, навалясь, стискиваешь ее маленькие плечи между своими, и в ответ раздается все тот же звук, заставляющий тебя холодеть, но все-таки не заставляющий остановиться сейчас же. В один из вечеров, стирая свои следы с ее золотой груди, ты говоришь, что тебе нравится, как она реагирует на твои болевые приемы, и она отвечает: а мне нет; то есть мне больше не нужно так делать, спрашиваешь ты, еще надеясь, что она имеет в виду именно это; нет, говорит она, ты можешь делать что хочешь, я со временем разберусь, как мне с этим справляться. Вы умолкаете оба, каждый в своем городе, и потом по пути домой, под тяжелым холодным дождем, ты думаешь, что вам будет лучше вернуться в режим переписки: во-первых, он точно больше подходит живущим в разных городах, а во-вторых, ты не настроен однажды услышать от нее то, что записано в твоем блокноте с далматинцами, не говоря уже о том доносившемся из Электростали металлическом плаче. Когда ты заходишь в квартиру, мать уже спит перед телевизором: ты так устал, что не пытаешься перенести ее на кровать, и утром она отказывается говорить с тобой, по-видимому, считая тебя предателем; пусть вы с ней и так говорите немного, но этот разлад действует на тебя чуть ли не жестче вчерашнего: снедаемый тоской, ты впервые со дня обретения клипсы хочешь, чтобы скорей настала новая ночь, где ты выйдешь на балкон и станешь примерно выслушивать мокрую подмосковную тьму сколько тебе будет угодно: кажется, у тебя совсем не остается сил и настроя на какие бы то ни было дневные дела, и хорошо, что новая зима уже совсем близко.