Лакомые кусочки

Как-то весенним днем, пестрым от солнечных пятен, Бранза и Эдда, заигравшись, уснули в теньке друг подле друга. Я обнаружил их лежащими в траве, словно две цветные тряпочки, после того как закончил свой ежедневный обход границ, справился с обязанностями, приятными делами и вновь был готов развлекаться и получать удовольствие.

Я глядел на сестер и пытался вспомнить детей, точней, девочек в моем краю — более плотно укрытых одеждами, более боязливых, и все из-за того, что их подстерегало гораздо больше опасностей. Воспоминания, однако, были расплывчатыми, четко представить свой мир мне не удавалось.

Зато слух у меня был отличный, и я хорошо слышал шлепанье мокрого белья, доносившееся со стороны ручья. Какая-то женщина занималась стиркой и пела, пела песню, которую я слышал там, у себя на родине. Мелодия заставила меня встать, повлекла к себе, побуждая отгадать загадку. Я был медведем — и потому не мог разобрать слов песни, они сливались воедино и все равно завораживали. Я вдруг понял: как только я узнаю песню, все вернется назад: и память, и моя прежняя жизнь.

Она стояла на берегу, и быстрые воды ручья были как зеркала, молившие разбить их, а дорогие шелка и белье, смятые, испачканные королями и королевами, просили отмыть и выполоскать их. Не помня себя, я прыгнул в воду и начал плескаться. Я взбивал белую пену, топил ее на дне ручья, выстланном круглыми камнями, выпрыгивал в куче брызг и мотал мохнатой головой, стряхивая тяжелую воду.

Она — мать девочек — перестала петь и засмеялась, глядя на меня.

— Давай, Медведь, давай, покажи воде, кто здесь хозяин! — кричала она.

Именно это я и делал, огромный меховой мешок, — молотил лапами по поверхности, уходил под воду с головой и резко выныривал. Когда я увидал, что забрызгал женщину с головы до ног, то тихонько подошел к ней, стараясь не отфыркиваться, и ткнулся носом под локоть в надежде, что она поймет и примет мои извинения. Потом я отправился на берег, нашел теплый, нагретый солнцем участок и улегся на траву, чтобы подремать под звуки песни и хлопков белья, а проснувшись, первым делом увидеть ее — мою женщину.

Я почти высох; она закончила стирку, разложила белье и одежду на траве, кое-что развесила на соседних кустах и собралась домой. Я не хотел, чтобы она уходила, поэтому поднялся и сообщил ей об этом. Она уперла руки в бока и рассмеялась:

— Поздновато же ты проснулся! Вся тяжелая работа уже сделана.

Я подошел к ней, опустился на четвереньки и прижался лбом к ее груди, совсем легонько, чтобы она не потеряла равновесие. Для меня она была пушинкой, дуновением прекрасного ветерка. Ее лицо было нежным, как шелк. Я мог бы переломить эту женщину одним ударом лапы.

Она погрузила пальцы в мой мех и стала чесать меня за ушами — знала, что мне это нравится, они все знали. Засмеялась, когда я попросил ее не останавливаться, и еще долго продолжала ласкать меня, а когда убрала руки, я сел с таким довольным видом, что она опять расхохоталась. Мы с ней были вровень по росту. Она встала, и при виде этого точеного белого личика я не удержался, поднял лапу (которая была больше не только ее лица, но и всей головы) и коснулся гладкой щеки ладонью — нет, не ладонью, а жесткой кожистой подушкой на лапе, грубой, как свежеструганная доска, сквозь которую я не ощущал ровным счетом ничего, даже ее тепла.

Я пытался — так же, как в общении с девочками, — вытащить на свет свою человеческую сущность, пытался заглянуть в душу любимой женщины, отличавшейся от всех прочих людей на свете. Вот и сейчас она внимательно смотрела мне в глаза. Я надеялся, что под шкурой огромного неуклюжего медведя она разглядит ускользающую личность мужчины, полного смятения.

Она прикоснулась прохладными легкими пальцами к моей морде и начала медленно гладить нагретую солнцем кожу, как если бы собралась вылепить медведя из глины и запоминала точную форму головы, чтобы потом воспроизвести. Ее дыхание сладким облаком обволакивало меня, и я, будучи вшестеро тяжелей ее, едва не лишился сознания, вдохнув этот волшебный аромат.

Я закрыл глаза. Она чужая жена. Или была женой, — думал я. — Тоскует ли она о муже? Умер ли он или отправился искать счастья? Я давно убрал лапу с ее лица; она стояла между моими задними ногами, я не касался и даже не смотрел на нее — на этот тонкий стан, влажную, прикрытую материей невесомость, — а просто чувствовал, как ее пальцы порхают по моим странным чертам, ощупывают морду дикого зверя. Пробуди во мне человека, — молил я в глубине медвежьего сознания. — Дотянись до него, позволь поговорить с тобой.

Она все чесала меня под подбородком.

— Какой же ты большой, — шептала она. — Мне даже голову твою не поднять!