Лакомые кусочки

Она произнесла эти слова таким повелительным тоном, что я расхохотался. Девочки недоуменно посмотрели на меня, я попытался объяснить причину смеха. Услыхав мое тоненькое повизгивание, сестры заулыбались.

— Похоже, ему нравится, — сказала беленькая и, дожидаясь, пока наступит ее черед взять в руки гребень, обняла меня за шею и зарылась лицом в мех. — Такая гора, — вполголоса восклицала она, — такая огромная гора! Просто великан. И весь, весь живой!

Что говорить, это был чудесный и необычный вечер, ни с чем не сравнимый, ведь прежде никто и никогда не сотворял из меня дикого зверя при помощи обычного гребня. Я чувствовал себя точно во сне, одновременно ощущая невероятность и реальность происходящего, хотя если это был сон, то он длился гораздо дольше обычного и постепенно становился все более похожим на явь.

Когда сестры закончили приводить мою шерсть в порядок и отправились спать — в прелестную кроватку, устроенную в стенной нише, за занавеской из плотной зеленой материи, — их мать подошла ко мне, погладила по голове и сказала:

— Можешь остаться у нас, Медведь, и переночевать в тепле, возле очага.

Не успела она отойти от меня, как я провалился в сон, будто в мягкую пуховую перину. Я проспал всю ночь крепко и беспробудно, и ничто меня не тревожило.

Еще до рассвета я проснулся и обнаружил, что мать девочек уже хлопочет по хозяйству. Сперва она подкинула дров в огонь, потом взялась месить тесто для хлебов. На ее лице не было недовольного или отрешенного выражения, свойственного почти всем женщинам; нет, оно светилось безмятежностью. Точно таким же было лицо моей матери до того, как она заболела и слегла. Обычные заботы не омрачали чело этой женщины, как часто случается с другими, поэтому она созрела и приобрела свою собственную совершенную форму, как зреет прекрасное яблоко, не прижатое веткой, или великолепная морковь, вокруг которой в земле нет ни одного камушка, который мог бы ее искривить.

— Спи, спи, Медведь, — негромко сказала мать. Ее голос переплетался с потрескиванием дров в очаге, с песней ветра, шумевшего в верхушках деревьев. — Скоро поспеет хлеб, а еще у меня осталось немного меда для тебя.

В моем большом брюхе заурчало, заныло, из медвежьей глотки, пасти и носа вырвалось что-то вроде глухого стона. Я вытянулся на нагретой за ночь циновке, и мои глаза опять закрылись. Последнее, что я видел — силуэт хозяйки дома на фоне подрагивающего света лампы.

Когда как следует рассвело, стало понятно, что день будет солнечным. Я направился к двери и попытался открыть ее. Мои черные лапы теребили крючок, но я не мог сообразить, каким образом расположить их, чтобы поднять его.

— Что ты там задумал, Медведь? — окликнула меня маленькая смуглянка Эдда, повторяя материнскую манеру речи.

Откинув занавеску, скрывавшую постель, она подбежала ко мне, убрала мои лапы с крючка и отперла дверь, прежде чем я успел заметить, как она это сделала. Я собрался поблагодарить девочку, однако из распахнутой двери дохнуло зимним днем, а искрящийся на солнце снег взбодрил меня не хуже солдатского оркестра. Я выбежал на улицу, втянул ноздрями холодный воздух, принялся бегать кругами и кататься в наметенных сугробах. К тому времени, когда я решил предложить девочке присоединиться к моим забавам, оказалось, что я уже не возле дома, а где-то в другой части леса.

Я находился в глубине роскошного зимнего чертога с его колоннами — деревьями, затейливо украшенными кружевом инея, ледяными канделябрами сосулек и маленькими музыкантами — первыми весенними пташками, которые перепархивали с ветки на ветку над моей головой и во все горло распевали звонкие песенки, греясь на солнышке.

Целый день я провел в медвежьих делах, простых и приятных. Выяснилось, что нежные полоски коры некоторых деревьев имеют превосходный вкус, а другие деревья замечательно подходят для того, чтобы тереться о них спиной, когда та зачешется. Я ни о чем не думал, только смотрел по сторонам, принюхивался чутким носом к разным запахам, привыкал по-новому слышать и двигаться в лесу. Я испытывал наслаждение, но не сознавал этого, поскольку все происходило стихийно, инстинктивно.

С приближением темноты я вновь начал ощущать себя по-старому и вспомнил, как резко убежал от приветливой хозяйки дома, маленькой Эдды и ее сестры. Я сообразил, что для ночевки мне нужна какая-нибудь берлога, и что, забавляясь целый день, я не потрудился ее отыскать.

Пристыженный, я нашел обратную дорогу, робко постучал в дверь, и когда темноволосая Эдда бросилась мне навстречу и обняла, я вел себя очень тихо и смирно, а потом, когда она впустила меня внутрь, я униженно распластался на полу перед матерью девочек, чувствуя себя слишком огромным для этого пряничного домика. Не имея возможности говорить, я всем своим видом выражал раскаяние и покорность.

Мать, конечно же, расхохоталась.

— Вставай, увалень мохнатый! Слезь с моих ног, — сказала она.