Ламентации

Сны Маркуса тоже стали иными. Теперь ему снилось, что у него две здоровые руки. С безупречной ловкостью перелетал он с ветки на ветку в необозримых джунглях. Плыл на лодке по зеркальной глади озера, сжимая в руках весла, чувствуя, как отдается в кончиках пальцев движение воды. Словно Икар, взмывал к солнцу, а потеряв крылья, нырял в Средиземное море, разрезая лазурную воду целыми, здоровыми руками, погружался глубже и попадал в объятия русалки с пышным облаком волос.

И просыпался.

Открывал глаза, не глядя на свои руки, и молился о чуде. Вставал с постели, шел в туалет. Наконец, стряхивая пенис, чувствовал округлый обрубок руки и проклинал свои мечты. Как более ранимый из близнецов, Маркус не мог обходиться без веры. В ящике стола он хранил кроличьи лапки на удачу, магический шар для гадания и настоящий золотой слиток. Ни один талисман не приносил ему счастья, но Маркус продолжал собирать их и мечтать.

Никогда еще Маркус так остро не чувствовал различия между собой и Джулиусом. В школе у Джулиуса без труда получалось отстаивать свои права, Маркус же был робок, стеснялся своего увечья, говорил мало, а протез прятал на коленях.

За год жизни в Квинстауне Говард осунулся, на висках проступила седина. Испуганная улыбка превратилась в маску неизбывной тревоги. Вставал он поздно, ложился рано. Отдав свои костюмы на съедение моли, он снова стал одеваться в защитного цвета брюки, спортивные свитера, как в первые годы после свадьбы — в счастливые времена, когда он был честолюбивым молодым инженером.

Как он коротал время? Попивал чай, шагал взад-вперед по искореженным половицам, выходил на длинное узкое крыльцо с видом на Дубовую улицу — некогда самую людную в городе (пока на Девяносто девятой не открылся торговый центр). Говард по-прежнему искал работу, ходил на собеседования, но на вопросы отвечал рассеянно и неохотно. Поскольку на двух предыдущих работах Говард делал все в одиночку — сперва в тесной клетушке в Дэнхеме, потом в кабинете красного дерева в «Фэй-Бернхард», — уединение вошло у него в привычку, даже стало необходимым. Дети уходили в школу, Джулия — в агентство, и он занимался тем же, чем когда-то на работе, — вынашивал великие замыслы, но почти ничего не делал. И пусть Джулия в первый год заключила несколько сделок, Ламенты не продержались бы без сбережений, таявших на глазах.

Иногда Говард, сидя на крыльце, разглядывал витрины. Бывало, ему махал рукой старик-парикмахер из окна напротив. Однажды его вынесли на носилках, и парикмахерская закрылась, а в темном окне так и остались пустые кожаные кресла и мраморные раковины. Рядом была аптека с кривой неоновой вывеской, с инвалидными колясками, ходунками и костылями в витрине; был газетный киоск, где с вентилятора под потолком свисала клейкая лента, утыканная мухами. Говарду его дом казался конечной остановкой, тупиком. Элиза Сьюард, верная жена Джона, наверняка окончила свои дни в таком же доме — древнем, с земляным погребом, низкими притолоками и неровными половицами. Но Джулия всячески расхваливала дом: недорогой, добротный, и главное, у него есть свое лицо, а домики-близнецы на Университетских Горах с просевшими фундаментами того гляди развалятся.

Встречи в женском клубе умеряли беспокойство Джулии о Говарде: хоть ему сейчас и трудно, зато живется им вместе куда лучше, чем ее подругам, чьи браки трещат по швам. Муж Филлис Минетти признался, что в Сан-Диего у него вторая жена, — это объясняло и его частые перелеты на побережье, и странную привычку во время секса называть Филлис «Банни». Эви Браун застала Дэнни в постели с ее сестрой — серой мышью, помешанной на религии, которая каждый телефонный разговор заканчивала словами «Молюсь за вас». В разгар этих признаний Фрида, ставшая самой близкой подругой Джулии, заметила, что умение прощать — залог крепкой семьи.

— Ты уж извини, — вскипела Эви Браун, гневно тряся пучком на макушке, — несешь чушь, а самой муж раз в неделю разукрашивает физиономию!

Никто прежде не смел вслух упоминать о Фридиных синяках.

Фрида прикрыла щеку рукой:

— Я… я ударилась о дверь.

— Боже мой, Фрида, — вмешалась Джулия, — стыдиться тут нечего. Если он тебя бьет, надо уходить!

Доун Снедекер

Ребята в новой школе сторонились Уилла из-за его замкнутости и иностранного выговора. Новых друзей он не завел, а рисунки в его тетрадях стали странными, причудливыми. На полях пестрели наброски в духе Босха: хвостатые ложки на стройных ножках, чашки и блюдца с печальными глазами.

Не в пример родителям, Уилл со страстью предавался воспоминаниям. После разлуки с Мариной осталась затяжная боль, как после вырванного зуба. Она терзала, томила, не давала покоя; но лучше такое богатство чувств, чем полное бесчувствие. Уилл до сих пор помнил приоткрытые губы Марины в гуще папоротников-скрипок, и терпкий яблочный вкус ее рта, и колючий свитер, и тычки под ребра, когда его пальцы блуждали не там, где нужно. Но однажды он забыл ее голос.

Доун Снедекер была совсем не похожа на Марину, как яблоки не похожи на апельсины.