Ламмермурская невеста

Да они не посовестились бы сунуть нам камень вместо хлеба, если бы это потешило их тщеславие. Да еще потребовали бы от нас благодарности, словно и впрямь служат ближним из христианской любви.

— Истинная правда, — согласилась ее подруга.

— Эйлси, ты самая старшая из нас, скажи, видала ли ты такую пышную свадьбу?

— Свадьба хороша, — ответила Эйлси, — только похороны будут еще лучше.

— Люблю похороны, — сказала Энни Уинни. — Кормят на поминках не хуже, чем на свадьбах, и не заставляют при этом скалить зубы, умильно хихикать, делать радостное лицо и желать счастья их пустоголовым светлостям, которые обходятся с нами не лучше, чем со скотиной. Нет, уж я люблю похороны — получил милостыньку и пой себе на здоровье славную песенку:

Есть хлеб у меня и монетка в мошне,
Не лучше тебе, да не хуже и мне.[182]

— Что правда, то правда, Энни. Пошли нам бог ведро в июле да побольше покойников.

— А не скажешь ли, матушка Гурли, — продолжала хромая, — ведь ты у нас самая старшая и самая умная — кто из этих веселых господ первым отправится на тот свет?

— Видите вон ту щеголиху, убранную золотом и драгоценностями? Вон ту, которую подсаживают на белую лошадь позади молоденького вертопраха в пунцовом камзоле, с длинной саблей на боку.

— Да ведь это новобрачная! — воскликнула Энни Уинни, и даже ее холодное сердце затрепетало от жалости. — Это сама новобрачная! Такая молодая, такая красивая, такая богатая! Неужто час ее близок?

— Пора шить для нее саван, говорю я вам, — сказала вещунья. — В песочных часах ее, что держит смерть, высыпаются уже последние крупинки. И что тут удивительного — немало их трясли, эти часы! Скоро начнут падать листья, но ей не видать, как в день святого Мартина ветер станет кружить их по земле.

— Ты, кажется, три месяца ходила за ней, — сказала параличная старуха, — и получила за это, чтобы не соврать, два золотых?

— Как же, как же, — криво усмехнулась Эйлси, — и сэр Уильям посулил мне красную рубашку в придачу, позорный столб, веревку и бочку смолы. Недурно? Все за то, что я с утра до вечера нянчилась с его слабоумной дочкой. Приберег бы лучше такой подарочек для своей женушки.

— Говорят, с ней опасно иметь дело, — сказала Энни Уинни.

— Глядите, — оживилась Эйлси Гурли, — вон она гарцует на серой кобыле. Ишь какой гордой красавицей сидит в седле! А ведь в ней одной больше дьявольщины, чем во всех шотландских ведьмах, что когда-либо летали на шабаш над Норт-Бериком.

— Что вы тут мелете о ведьмах, старые образины! — прикрикнул на них Мордшух. — Уж не творите ли вы здесь чары, чтоб накликать беду на молодых? Убирайтесь подобру-поздорову! А то как возьму дубинку, так живо найдете дорогу до дому.

— Ой, ой, ой! — притворно запричитала Эйлси Гурли. — Как же мы возгордились в новой черной рясе и напудренном парике! Будто уж сами никогда не знавали ни голода, ни холода. И мы, конечно, будем сегодня пиликать на скрипке и потешать гостей в замке вместе с другими горе-музыкантами, сбежавшимися сюда со всей округи? Смотри, как бы у тебя дека не треснула, Джонни. Вот так-то, дружок!

— Будьте свидетелями, люди добрые, — вскричал Мордшух, — она грозится наслать на меня беду, порчу на меня напускает! Ну, погоди ж ты у меня. Если нынче ночью со мной что случится или скрипка моя сломается, так тебе не поздоровится. Век меня будешь помнить. Потащу тебя и в суд и в синод. Я теперь сам вроде пастора: не кто-нибудь, а церковный сторож в большом приходе.

Если взаимная ненависть, существовавшая между старыми колдуньями и остальной частью рода человеческого, отвратила их сердца от веселья, то этого никак нельзя было сказать об окрестных жителях.

Великолепие свадебного поезда, яркие наряды, резвые кони, праздничный вид красивых женщин и блестящих кавалеров, прибывших на венчание, — все это произвело свое обычное действие на толпу. Когда жених и невеста вышли из церкви, народ приветствовал их криками: «Да здравствуют Эштоны и Бакло!», грянули выстрелы из пистолетов, ружей и мушкетонов — салют в честь новобрачных, и все собравшиеся повалили в замок. Правда, нашлось несколько стариков и старух, подтрунивавших над помпезным шествием выскочек Эштонов и вспоминавших былые дни благородных Рэвенсвудов, но и они, соблазнившись обильным угощением, которое в этот день ожидало в замке и богатых и бедных, несмотря на предубеждение, признали власть l'Amphitryon оn l'оn dine[183].

Таким образом, сопровождаемая многочисленной свитой, состоящей из богатых, равно как и бедных, Люси возвратилась под родительский кров. Бакло всю дорогу ехал рядом с молодой женой, но, не зная, как вести себя в новом положении, заботился только о том, чтобы показать себя и свое искусство наездника, отнюдь не стремясь завязать с Люси беседу. Наконец под несмолкаемый гул радостных приветствий новобрачные благополучно прибыли в замок.