Ланселот

— Тогда есть только одно место. — Элджин со стуком уронил карандаш, схватил его снова, нарисовал большой крест на схеме и удовлетворенно откинулся. Он полуприкрыл глаза и улыбался. Задачу удалось решить!

— В середине двора?

— Конечно. Где же еще?

— Но…

— Там какие шезлонги?

— В каком смысле?

— Легкие алюминиевые или тяжелые деревянные?

— Тяжелые, красного дерева, с черными люльками. Я вспомнил: тяжелые — это чтобы не украли. Лок очень ими гордится.

Элджин снова улыбнулся своей прежней сияющей улыбкой. Переживая триумф, он позволил себе быть самим собой — двадцатидвухлетним южанином, веселым, улыбчивым юношей.

— Значит, говорите, темно там. Шезлонги темные, их люльки черные. Я надену черные плавки, и — хо, мэн! — меня тогда ваще хрен кто засечет!

Я улыбнулся. Он даже в шутку не изображал из себя негра, он изобразил негра в представлении голливудских режиссеров и знал, что я это пойму.

— Нет. Я еще лучше придумал. — Он щелкнул пальцами.

— Что?

— Не понимаете? Ну и пусть меня даже увидят. Человек в плавках у бессейна, да с такого еще расстояния. Никто и внимания не обратит. Это как у По в «Похищенном письме».[64]

«Похищенное письмо». Эдгар По. Я подумал о Джей Би Дженкинсе — плохом человеке, хорошем человеке, плохом хорошем человеке, клуксере, христианине, хавбеке и товарище по схватке Луизианы с Алабамой. Единственный По, которого он знал, был Алкид «Лисий хвост» — защитник, точнее, тейлбек, которого и впрямь на кривой козе не объедешь. Мы с Джей Би, погрязнув в этой жизни, были пропитаны слезами и кровью Луизианы и существовали в мире трехсотлетнего христианского греха и кровопролития, тесаков и винтовок, в мире побед, тут же оказывающихся поражениями. А Элджин, перепрыгнув нас, в мгновение ока превратился в высоколобого европеизированного профессора-янки.

Воистину «Похищенное письмо». Сплошной Эдгар По. Тот тоже владел тайной Элджина, обретая счастье в задачках, загадках и математических золотых жуках.[65] Но потом он бросил это занятие и свихнулся, совсем как я. Элджин никогда не свихнется.

— А как ты пронесешь бинокль?

— Да в полотенце.

— О’ кей. Тогда расположение номера не важно. Прямо сейчас отправляйся и селись. Ночью приступай к наблюдениям. Когда вернешься, поспи, а завтра в это же время приходи сюда. Флюкер займется туристами.

— Флюкер. — Мы снова рассмеялись. — Не знаю, что он там понарасскажет.

— Ничего, справится. Да и какая, в конечном счете, разница?

— Да. — Элджин уже снова вернулся к делу. — Еще вопрос: как писать в темноте. Белым по черному? Взять фонарик-карандаш? Нет, вот что я возьму… — он явно уже говорил с самим собой. — Инфракрасное перо Кифера.

— Ну, вот и отлично.

5

Джекоби. Я тебе еще о нем не рассказывал? Заголовки: «Пожар в Бель-Айле», «Режиссер изуродован и убит», «Актер пытался скрыться. Задержан для допроса». Да, я все это помню. Сгоревший дотла Бель-Айл, от которого осталось лишь двадцать торчащих, будто зубы скелета, дорических колонн, и мои руки помню, обожженные при попытке спасти Марго.

Трудно обо всем этом думать.

Ты должен поверить мне, я неспроста говорю, что именно банальность происшедшего меня больше всего удручает. Я рассказываю тебе обо всех этих печальных вещах или, скорее, пытаюсь их вспомнить только по одной причине, и она не имеет никакого отношения к моей неспособности что-то вспомнить. Я все могу вспомнить. Я могу вспомнить все, что Элджин сказал мне в голубятне, все до последнего слова. Просто прошлое, любое прошлое невыносимо, и дело не в том, что оно жестоко, ужасно, трагично или что-нибудь в этом роде, а в том, что оно бесконечно банально, бессмысленно и бездумно. И самое банальное и скучное в нем — это жестокость. Оно ужасно не потому, что кроваво, а потому, что бессмысленно. Оно ничего не значит.

Тогда зачем я рассказываю? Затем, что в нем что-то есть беспокоящее, и я не узнаю, что именно, пока не облеку в слова. А сейчас я хочу задать тебе один вопрос. Я не жду, что ты сможешь на него ответить. Но мне важно спросить. В тебе это всегда было — ты был единственным человеком, с кем я мог говорить.

Зачем ты двадцать лет назад уехал? Чем нехороша тебе была Луизиана? Или ты считал, что в Биафре ты нужнее, чем в Штатах? Иногда мне кажется, что если бы ты был рядом, и я мог бы с тобой поговорить…

Молчишь. Господи, да ты ведь сам себя не знаешь.

Я должен рассказать тебе о том, что произошло, со своей точки зрения — так я смогу понять хоть что-то. Я ничего не понимаю, пока не выражу в словах. И есть только один способ выносить ужасную банальность происшедшего: он в том, чтобы искать ниточку, какой-то ключик, который я, должно быть, упускаю, а ты вдруг раз — и найдешь его.

Такое чувство, будто этот ключик затерялся среди обломков Бель-Айла, и чтобы его найти, надо день и ночь ворошить пепел. Одному это мне не под силу. Но вдвоем мы смогли бы.