Лапландия. Карелия. Россия

После всех этих отступлений пора, однако ж, собирать­ся опять в дорогу. Впрочем, спешить отъездом нельзя, по­тому что для того, чтоб олени пробежали двенадцатимиль­ное расстояние от Патсйоениски до русско-лапландской де­ревни Синьель, для них необходимы предрассветный отдых (Koitto lepo) и затем паства, продолжающаяся несколько времени. Потом предстоит еще немалый труд поймать оле­ней. Их ловят арканом, который закидывают на рога. В особенности трудно ловить оленей, происходящих от диких, потому что они, еще издали увидев человека, бегут от него. Завтрак не задерживает, конечно, лапландца так, как фин­на, но оба народа отличаются одинаковой способностью во­лочить время. Так и при нашем отъезде из Патсйоениски был уже почти полдень, когда хозяин подал, наконец, знак к отъезду. Знак этот подается обыкновенно прежде, чем зап­рягут оленей, потому что запряганье их так просто, что на это дело, по выражению лопарей, не нужно даже и време­ни. Оно производится следующим образом. На голову оле­ня надевают недоуздок, к которому прикреплены вожжи, а на шею хомут из мягкой оленьей кожи; последний, охва­тывая шею оленя, несколько удлиняется под передние ноги. Постромка составляет отдельную часть; проходя между ног животного, она прикрепляется одним концом к хомуту, а другим к петле, находящейся под передней оконечностью саней. Сани внешней формой похожи на перерубленную пополам лодку со спинкой и довольно широким дном. Что касается до их величины, то одному человеку можно удоб­но в них поместиться и, сверх того, для упора можно еще положить в ноги чемодан.

Олени запряжены, наконец, и все в порядке. Лопарь читает еще про себя «Отче наш» и затем пускается через холмы и горы с такой скоростью, которую можно сравнить разве только с быстрым полетом птицы. Вскоре олень уме­ряет, однако ж, бег свой и идет уже обыкновенно неизмен­ной рысью, однообразность которой равно утомительна и для тела, и для души. Поэтому и бывает приятно спускать­ся по временам даже с крутых утесов, но дорога между Патсйоениски и Синьеля, по несчастью, совершенно ров­ная, и на ней нет ни утесов, ни высоких гор. Она идет по бесчисленному множеству малых и больших озер, а они-то пуще всего и истощают терпение не только своей пустын­ной однообразностью, но и свободным по ним разгулом вет­ра и непогоды. Есть, впрочем, и леса, хоть несколько защи­щающие по крайней мере от ветра, но тут никакого разно­образия, кроме разнообразия елей; никакого признака жиз­ни, кроме звериных следов; никакого звука, кроме воя вет­ра и печального скрипа какого-нибудь столетнего дерева, которое от бремени лет склонилось к соседу и как бы молит о защите от угрожающей ему бури. Многие ровесники его лежат уже низверженные беспощадным губителем, и он, как бы из уважения к стойкости своих противников, наве­ял уже на них огромные груды снега. Но что эти груды в сравнении с гигантскими памятниками, которые природа воздвигла здесь на собственной могиле своей? Ты, может быть, думаешь, что эти мрачные, виднеющиеся вдалеке призраки — облака? Но разве ты не видишь, как они не­подвижны? Разве не говорит тебе все окружающее и, меж­ду прочим, и самый белый покров земли, что они стоят здесь свидетелями бренности и смерти?

Такое мрачное расположение навеяла на мою душу лап­ландская природа в начале нашего путешествия из Патсйо­ениски. Чтоб дать другое направление своим мыслям, я