Лапник на правую сторону

– Вы знаете, дорогая, я понимала, как это опасно – выяснять, что за ужасными делами занимается наш Комитет безопасности, – продолжала Мириам. – Действовала как заправский конспиратор. Взяла отпуск, купила путевку в Сочи, в санаторий. Туда прилетела самолетом. А через два дня поездом отправилась в Москву, оттуда – в Калугу. На поезд билеты тогда можно было без документов купить, никто у тебя паспорт не спрашивал. Из Калуги на автобусе добралась до Заложного. Чтобы не регистрироваться в гостинице, сняла за десять рублей комнатку в частном секторе. Самое забавное – когда я добралась такими окольными путями до Заложного, оказалось, я совершенно не знаю, что делать дальше. Ну не приставать же к прохожим с расспросами, в самом деле…

В Заложном у Мириам сразу возникло ощущение, что за ней пристально наблюдают. Она списывала все на нервы. Но, видимо, нервы здесь были ни при чем. На следующий день она зашла на почту, чтобы позвонить домой. К телефону подошла дочкина подруга и попросила немедленно приехать, потому что Ленка попала в больницу.

– Мирочка Вахтанговна, она две упаковки снотворного съела, врачи сказали, повезло, что жива, – плакала подруга в трубку.

Разумеется, Мирочка Вахтанговна тут же бросилась в Москву. Потеряв мужа, она не могла потерять еще и дочь.

– Почти полгода я ее выцарапывала из Кащенко, – рассказывала Мириам Вахтанговна, глядя в чашку. – После суицидальных попыток психиатра всегда вместе со скорой вызывают.

Оказалось, что депрессией, в которую Ленка впала после смерти отца, дело не ограничилось. В больнице у нее начались жуткие головные боли, появились страхи. Она то и дело забивалась в угол, плакала, просила убрать детей – Ленке слышался топот маленьких ног и детские голоса. Через пять месяцев интенсивной терапии дети перестали топать у Ленки в голове, и ее выписали, а спустя неделю снова забрали по скорой, потому что она пыталась вскрыть себе вены лезвием.

Дочь провела в психиатрической лечебнице почти двадцать лет, превратившись из веселой ласковой девочки в бледную чужую женщину с бегающими глазами и трясущимся подбородком.

– Три года назад она умерла. Так что они убили не только моего мужа, но и мою дочь, – сказала Мириам Вахтанговна. – Страшные люди, страшные, дорогая моя. И ничего невозможно поделать. Я ведь все эти годы не сдавалась, после перестройки и на Лубянку писала, и в правозащитные организации, и во все газеты… Какое там! Так ничего и не знаю. И тут вы заинтересовались этой старой историей… Я обязана была все рассказать. Просто чтобы вы знали, во что ввязываетесь. И так уже слишком много народу пострадало. Прошу вас, деточка, будьте очень осторожны. А еще лучше – напишите о чем-нибудь другом.

«Щас!» – подумала Дуся, а вслух сказала:

– Мириам Вахтанговна, спасибо вам огромное, я действительно даже предположить не могла, что все так… страшно. Я постараюсь для вас кое-что узнать. Скажите, случайно не сохранились копии писем, которые вы писали на Лубянку или в газеты? Может, какие-то записные книжки Александра Борисовича остались, ежедневники, хоть что-нибудь?

Копии писем были. Несколько ответов из газет, заключение какой-то самодеятельной комиссии по расследованию преступлений Комитета госбезопасности, бланк со штампом Прокуратуры и резолюцией «В возбуждении дела отказать». Здесь же лежали копии страничек из записной книжки Покровского, копии каких-то служебных записок, библиотечный бланк заказа с длинным списком книг, листок из перекидного календаря, заверенный печатью Академии наук список печатных работ А. Б. Покровского… Толстая пачка бумаги в зеленой пластиковой папке. Тридцать лет искалеченной жизни.

Когда Дуся вышла на улицу, она обнаружила, что на дворе по-прежнему начало третьего тысячелетия, вокруг шумит город, бегут по своим делам люди, пестреют витрины на Тверской, молодежь с проколотыми пупками и зелеными волосами радостно гогочет в демократичном и удобно расположенном «Кофе-хаусе». КГБ, странные смерти, женщина, медленно умирающая в психиатрической больнице, – все это казалось нереальным. Однако в сумке у Дуси лежала зеленая папка и, взглянув на нее, она поняла, что нет, все правда, и все эти мрачные истории тридцатилетней давности волшебным образом просочились в такое яркое, простое и чистое настоящее.

– Ладно, – сказала сама себе пламенная Слободская. – Мы с этим разберемся.

* * *