Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго»

Столь же трагикомической фигурой оказался Алексей Крученых. Поскольку рабочий день поэта подчинялся строгому и неизменному расписанию, в чем, по воспоминаниям Ирины, он был «невероятным педантом», Крученых храбро объявил, что должен уйти домой и во что бы то ни стало принять снотворное. Для его работы, мол, необходимо, чтобы он проводил ночи дома, в собственной постели. Когда ему не разрешили уйти, он впал в беспокойство. Все остальные наблюдали за ним, опасаясь, что Крученых только усугубит ситуацию, и шепотом пытались его вразумить. В конце концов он принял снотворное и, к всеобщему облегчению, согласился лечь на диван, неловко свернувшись калачиком. Двери продолжали хлопать, и сердца замирали, кто-то приходил и уходил до поздней ночи.

Через пару часов стали просачиваться новости. Дед Ирины услышал, что Ольгу «плохо довезли» по Москве к Лубянке, что она проплакала всю дорогу. К четырем часам утра обыск закончился, и гостей, сидевших в гостиной, отпустили. Бабушка и дедушка, всячески стараясь утешить детей, уложили Ирину и Митю спать. Дети лежали в темноте молча, но объединенные одной мыслью: увидят ли они еще когда-нибудь мать?

Когда занимался рассвет, Ирина услышала, как бабушка и дедушка пытаются договориться с сотрудниками МГБ. По советскому законодательству, объясняли им, Ирину и Митю придется поместить в детский дом, потому что они остались круглыми сиротами – без отца и матери. Сотрудники убеждали их, что детям будет лучше в детском доме, потому что все семейство не сможет прожить на деньги, которые дед зарабатывал сапожным делом. Мария же не могла рассказать им о том, что Борис Пастернак уже оказывает их семье финансовую помощь. Она была совершенно уверена, что Пастернак придет к ним на выручку и не позволит отослать детей в сиротский приют. К облегчению Ирины, на следующее утро она узнала, что бабушка и дедушка подписали бумаги, согласно которым брали на себя опеку, и что детей у них не отберут.

На другой стороне Москвы, в сложенном из желтого кирпича здании штаб-квартиры МГБ на Лубянской площади, Ольга сидела в одиночной камере. Здание на Лубянке было пятиэтажным, но – как говорилось в русском анекдоте – самым высоким зданием в Москве, поскольку «из его подвала видна была Сибирь». Пока шло следствие, Ольга находилась в одиночном заключении. Сотрудницы тюрьмы провели личный обыск, подвергнув ее «унизительному осмотру».[226] У нее отобрали все ценное: кольцо, наручные часы, даже лифчик. Впоследствии объяснили, что бюстгальтер конфисковали, чтобы она не смогла на нем повеситься.

Ольга сидела в крохотной темной камере, снедаемая мыслями о Борисе: «Как же я не увижу[227] Борю, как же так? Боже мой, что же мне делать, как его предупредить? – переживала она. – Какая у него будет ужасная первая минута, когда он узнает, что меня нет. И потом вдруг пронзила мысль: наверное, его тоже арестовали; когда мы разошлись, он не успел доехать, как схватили и его». Поразительно, но в тот момент Ольга могла думать только о любимом. Не о детях. Ей даже в голову не пришло, что, если с ней что-то случится, они останутся сиротами.

Ольгу продержали в одиночке трое суток; за это время она «переступила какую-то роковую грань,[228] какой-то Рубикон, отделяющий человека от заключенного». Наконец, после того как она оторвала лямку от сорочки, обернула ею шею и начала «притягивать к ушам», ее перевели в другую камеру. Тот факт, что в камеру мгновенно ворвались двое охранников, схватили ее и проволокли по длинному коридору, втолкнув в камеру побольше, доказывает, что она была под постоянным наблюдением. Пока что она была нужна властям живой.

В новой камере – под номером семь – содержались еще четырнадцать женщин. Оглядевшись по сторонам, Ольга заметила, что койки привинчены к полу и на них «хорошие» матрасы. Лежавшие на них женщины прикрывали глаза кусками белой ткани, чтобы защититься от ослепительно яркого света ламп над головой. Вскоре Ольга поняла, что это было частью изощренной пытки лишением сна. Допросы всегда проходили по ночам. Днем спать заключенным не разрешалось, и яркий свет постоянно бил им в лицо. В результате депривации сна «людям начинало казаться,[229] что время остановилось, все рухнуло; они уже не отдавали себе отчета, в чем невиновны, в чем признавались, кого губили вместе с собой. И подписывали любой бред, называли имена, нужные их мучителям, чтобы выполнить некий бесовский план уничтожения «врагов народа».