Ларочка

По одной из застенчивых улочек, что ведут вверх от Цветного бульвара к Сретенке, поднималась парочка пешеходов, на которую обращали бы внимание многие, будь движение тут оживленнее. А так только пара старух и пара котов были свидетелями того, как Рауль и Лариса приблизились к месту своего нового обитания. Рауль шел впереди с недовольным выражением лица, а Лариса – сзади с распухшим, как лицо от слез, чемоданом.

Они почти не разговаривали, потому что оба были недовольны тем, что произошло. Рауль был расстроен поведением матери, Лариса – тем, что вынуждена была покинуть почти уже подготовленное ею для нормальной жизни жилище. Раулем двигала оскорбленная гордость – его выбор был семейством неуважен. Эта женщина была ему нужна такая, как есть, что бы там они про нее ни плели, родственники. Сам этот выезд с вещами из дома был для него тектоническим сдвигом в судьбе. Он не мог объяснить размер своей жертвы Ларисе, а она считала этот подвиг глупостью. Лариса никак не могла смириться тем, что для отстаивания гордости необходимо было отказаться от такого количества проделанной работы.

– Здесь, – сказал Рауль, и они вошли в укромный четырехугольный двор, образованный стенами нескольких семиэтажных зданий, безучастно устремленных куда-то вверх. Во дворе чахли клен, куст и остов «Запорожца». – Нам сюда.

Рауль указал на двухэтажную кирпичную хибарку, притулившуюся в углу двора. Вид у нее был бомжовый, как будто она скрывалась здесь от ментов.

Обошли темную, видимо вечную, лужу перед входом, Рауль достал из кармана ключ, вскрыл дверь неприязненным движением, как нарыв. Изнутри хлынуло…

– Чем это пахнет? – спросила Лариса, недоверчиво пряча свой чемодан за спину, опасаясь за судьбу своего фирменного гардероба в этой клоаке.

– Это… ну… вроде как мастерская, – сказал Рауль, не отвечая на вопрос. – Здесь живет один шлимазл.

– Здесь никого нет, – удивилась Лариса, когда они вошли и осмотрелись.

– Здесь никого нет, но он здесь живет.

– Он художник?

– Да нет, черт его знает, чем занимается, был археолог, что ли.

Посередине стояла толпа бутылок, припорошенных пылью. Если бы Ларисе довелось до того побывать в Китае и посмотреть на парад знаменитых терракотовых воинов, она бы заметила, что бутылочный парад его очень напоминает. Все бутылки были одинаковыми – из-под вина, емкостью 0,7 литра – и стояли стройными рядами.

– Форма борьбы с хаосом, – пояснил Рауль, поймав ее взгляд.

Вся остальная жизнь мастерской располагалась как бы на отшибе по отношению к выстроенному стеклу. В темноте под лестницей, ведущей на антресоли, несколько старых, обитых железными полосами сундуков со страшными амбарными замками. Между ними медные длинногорлые кувшины, и глиняные, и полуразбитые, и пара прялок, и многочисленные вещи непонятного предназначения. У противоположной стены разложенный диван-кровать с комком окаменевшего белья посередине. Стул, покрытый, как попоной, громадным пиджаком. Пол, где не был занят бутылками, был разнообразно нечист. Окна какие-то несчастные, во дворе было так мало света, что им нечего было пропускать сквозь себя. На подоконниках маленькие свалки хлама: кисти, куски грязного картона, выдавленные, истерически выгнувшиеся тюбики – может, все-таки хозяин художник?

На выгороженной в углу кухне железная раковина в разводах масляной краски. Из крана вдруг упала капля, увесистая, как официальное приветствие.

– Здесь бардак не то что на Староконюшенном.

– Н-да.

– И я должна все тут отмыть?

– Ну, не все…

– А что, если их сдать?

– Что, что, что? – замельчил Рауль.

– Сдать эти бутылки, там рублей на сорок.

Рухнув на спину и чихнув от поднятой пыли, Руля сказал с расслабленным смешком:

– Если хочешь, чтобы тебя сдали в поликлинику для опытов, давай.

Это были годы популярности почтальона Печкина и кота Матроскина, они заменили в некотором смысле в качестве всенародного цитатника Ильфа и Петрова.

Лариса посмотрела на стоявший у дивана стул. Он страдал под наплывом лавинообразного пиджака, карманы которого лежали горизонтально на пыльному полу.

– А когда он придет?

– А кто его знает!

Лариса почувствовала себя сказочной девочкой в сказочной берлоге. А кто сидел на моем стуле? А кто смеялся над моими бутылками? А кто трахался на моем диване?!

– Ты бы помирился с мамой.

– Когда она помирится с тобой. – Рауль прыгал на одной ноге, возвращаясь в штаны.

– Как же она со мной помирится, если мы не будем видеться?

– Приберись здесь. Хотя бы чуть-чуть. Вот возьми. Магазин в этом же доме, с другой стороны. Пару пива.

– Когда ты придешь?

– Приду, приду.

Уже через полчаса после его ухода на Ларису обрушилось понимание – он никогда не придет! Ей стало страшно и страшно тоскливо. Ей бы надо было по характеру разъяриться, но она вдруг почувствовала себя обессиленной, брошенной, забытой, как этот комок серого белья. Чья-то многократная, скомканная страсть, навсегда заброшенная. Все в прошлом! Ей вспомнилась старая картина с разлагающейся от старости старухой. Нет, комок белья был страшней.

Он не придет.

Зачем же просил прибраться? Смягчил удар. Бросание провинциалки – вот картина!