Ларочка

Он встал из-за стола. Ушел в дом. Там перемотал пленку на кассете и заново запустил зрелище. Но имел в виду не его. Появился на вечереющей веранде с картонной папкой, развязал тесемки.

– Что это? – спросил Перков, заглянув внутрь.

– Это он рисовал.

– А… Егор?

Николай Николаевич выпил, занюхал черной горбушкой:

– А что Егор? Нет теперь Егора. Кома, она и есть кома.

Поэт тоже выпил и сказал:

– Чего полез?! Кому хотел доказать, доброволец? Его же должны были комиссовать, глаз-то не было!

Капитан покачал головой:

– Глаз-то именно что был. Вот глянь.

Он пододвинул к собутыльнику принесенные листы бумаги. На одном была очень по-детски изображена зебра и под ней крупно было написано: «Конь Матроскин».

– Смешно, – сказал Перков, жуя огурец. – А это что? Медведь?

– Да, «Мишка кашалапый», потому что лапы у него в каше. А я думал, что у Егора проблемы с дикцией. С дикцией все было нормально, вот по зрению он был, конечно, инвалид, но как-то сумел всех там убедить, и его взяли.

– Очень, значит, хотел. Доказать хотел. Матери, – усмехнулся нехорошо поэт и взял третий лист.

Там были изображены мужчина, женщина и почему-то самолет. Сверху надпись: «Проводы камикадзе». Под фигуркой мужчины написано «сын», под фигуркой женщины – «мать». Изо рта «матери» выдувается пузырь, внутри него написано: «Береги себя, сынок».

– Смешно, – сказал поэт.

Капитан снова разлил самогон. Но не выпили. Капитан пустил мелкую, бесшумную слезу.

– Он, может быть, даже был талант. Может, даже художник.

– Сын поэта всегда может быть художником.

– Настоящий мужик. Характер, не то что… – Николай Николаевич имел в виду себя, но договаривать не стал, боясь обидеть зятя.

Перков не смотрел на него и не старался понять, что он имеет в виду, у него была своя мысль.

– А вот интересно, мне, как отцу военного инвалида, полагаются же какие-то льготы?

– Что?! – тупо посмотрел на него капитан.

– А то злая судьбинушка, злющая. И жена, и дочка, и теперь вот сын – за что мне все это?! Может, без очереди в Союз можно?

Через полчаса, когда была допита вторая бутылка, капитан уснул, а поэт запел, подпирая квадратную голову с зажмуренными глазами:

– Прекрасное дале-еко, не будь ко мне жесто-око, жесто-око не будь!

В наступившей подмосковной сладчайшей ночи Лариса вновь громила, громила ненавистную неправду с лицом возбужденной Хакамады.