Ларочка

– Одного легкого нет. Саркома. А Петрович стабилизировал процесс. Главное, не закисливаться. Видела, как он, генерал, сидел? Как мышка, а как привык командовать, представляешь? А Петрович его приструнил: хочешь жить – не закисливайся. Веди себя как человек. И таких тут хватает. С чинами. Петрович – учитель. Видала, к нему не только приходят – приезжают. Гуру Петрович.

Всю эту теорию Пит развивал, дыша веселым перегаром, и было не понятно, до какой степени он во все это верит.

В тот вечер собралась у Виктора Петровича компания человек из пяти. Лариса даже не пыталась запоминать людей, появлявшихся под абажуром, и вникнуть в принцип ротации, заведенный в этой компании. Она готовилась к разговору с Рулей. Готовилась каждый день, и всякий раз оказывалось, что подготовилась недостаточно. Он являлся все позднее и в состоянии все большей проваленности в свою прострацию. Дела у него шли хуже и хуже. Возникли какие-то долги.

– Ты, может быть, считаешь, что это я виновата?

– Нет, конечно.

– А сколько ты должен?

– Лучше не спрашивай.

– Нет, ты лучше скажи.

– Тебе-то зачем?

– Нужно.

– Если задумала продать корову – не надо. Не хватит.

– И все-таки.

Но он уже спал. Полночи Лариса прикидывала, сколько надо взять денег у родителей. Сколько это «много» по московским меркам? У нее зажиточная офицерская семья. Батьки, как говорят в Белоруссии, ударение на последнем слоге, напрягутся. Это будет полноценное приданое. Честно говоря, Лариса думала именно это, но внутри у нее выходило как-то не так цинично. Ее финансовая помощь Руле представлялась ей скорее романтическим актом, и она виделась себе как минимум Евгенией Гранде.

На следующий день она пошла на телеграф и отстучала родителям чудовищный текст, из которого следовало, что они должны собрать все имеющиеся у них средства, в противном случае их дочь ожидает нечто ужасное. Можно себе представить, каких размеров паника охватила Принеманье.

26

Руля отсутствовал два дня, а когда явился, был заметно худее себя обычного и вчетверо менее общителен, чем обычно.

Из этого мог быть сделан только один вывод – ситуация ухудшилась.

Он прокрался в дом незаметно, Лариса обнаружила его, только зайдя в «их» комнату. Он лежал навзничь на кровати, одетый.

Говорить с ним не имело смысла.

Она решила подождать финансовой помощи с западных границ и тогда уж нанести Руле настоящий разговор.

В тот вечер Виктор Петрович, как всегда, сидел на дальнем краю овального стола и гостеприимно лоснился, он был весь из округлостей – щеки, лоб, подбородок, даже пухлые кисти рук чуть светились бледным янтарным светом.

Гости пили водку и чай. На столе были сушки, карамельные конфеты, селедка и домашние соленые зеленые помидоры с толстой кожурой. Лариса как-то попробовала, чуть не сломала зуб. У них дома помидоры готовили по-другому, чтобы шкурка лопалась от прикосновения губ.

Гости в основном слушали про Караваева, про опасность закисливания. Толстяк в железнодорожной форме даже записывал. Одной рукой все время вытирал пот с кадыка, а второй строчил в маленькой книжке. А один гость был нервный. Чувствовалось, что он привык выступать сам, с трудом терпел чужое солирование и все время норовил вставить свои двадцать копеек, мол, мы тоже читывали книжки. Худобой был похож на ощипанного гуся, часто вскакивал и делал пробежку вокруг стола, держа руки в замке за спиной и кивая каждому своему шагу. Походкой он напоминал гуся еще больше. Кривая улыбка навсегда застыла у него на губах.

Ларисе было тоскливо за этим столом. Хуже было только в комнате под лестницей рядом с беззвучно рыдающим Рулей. Перемещалась туда и обратно, и там и там помалкивая.

– Гурий Лукич, садись, милый.

Гусь присаживался на одну ягодицу, готовый взвиться при первой же неприемлемой фразе.

«Что я здесь делаю, это какой-то сон. Длинный, мутный сон с туалетом на улице».

– Может, выйдет к нам? – спросил Виктор Петрович на всякий случай, как спрашивал всегда.

Лариса пошла, спросила: может выйдешь?

– Выйду, – вдруг сказал внук академика.

Руля пришел не один, с бутылкой какого-то иностранного пойла. Бальзам «Абу-Симбел». Этим бальзамом, представлявшим собою что-то вроде расплавленного асфальта, и дорогим, по пять с полтиной, португальским портвейном были забиты тогда все московские магазины.

Караваевцы некоторое время недоверчиво смотрели на нагловато пузатую емкость. Смотрели на Рулю, он выглядел плохо, подавленный, растерянный человек. Но если просит выпить с ним, уважим. Выдвинули лафитнички навстречу подношенью. Руля разлил маслянистую жидкость расслабленной, несчастной рукой.

Возьмет коровьи деньги, возьмет, подумала Лариса. Никуда он не денется от ее спасения.

Караваевцы выпили.

Все сидели, намертво сжав губы и выпучив глаза. И железнодорожник, и хозяин, и Гурий Лукич. Учитель Вахин вообще держал рукав пиджака прижатым ко рту. Лариса ждала, кто первый произнесет неизбежную фразу, что все это заграничное пойло дрянь, водяра все равно продирает сильнее. Аравийский бальзам пока не давал начаться привычному патриотическому разговору.