Ларочка

В конце концов все устраивалось, сын космонавта являлся к другу Кастро и пил портвейн за его столом, сыпал сведениями из скрытой светской хроники, но не мог избавиться от ощущения, что ему всего лишь «позволено» здесь находиться.

На Ларису он обижался, но тихо, потому что сразу понял: любая высказанная в ее адрес претензия – это плевок против сильного ветра.

19

А времена были непростые.

Ельцин разгромил оппозицию, но тут же стал судорожно варганить что-то на нее похожее, ибо, как выяснилось, так принято в приличных странах. А ему как раз хотелось числиться среди приличных.

Присмиревшие на время в своих убежищах белодомовцы начали осторожно высовывать головы наружу, принюхиваться, перезваниваться, сбиваться в укромные пока компании. Некоторое время трудно было сообразить, в чем сейчас фишка момента. Потом самые чуткие сообразили в чем, они учуяли мощный призыв зияющих политических пустот – придите, вселитесь в нас!

Где-то в скрытом пока месте судорожно клепалась усатеньким Шахраем новая конституция, и судорожно расхватывались другими соратниками места в сияющих огнями успеха кабинетах правящей пирамиды. И туда рвануло большинство демократов, с визгом и надрывом напоминая о своих заслугах. Места в главном корпусе власти на всех не хватало, возникло много обид и возражений.

В это же время начало выясняться, что немалые возможности были и на неосвещенных этажах здания власти, и даже в отдельно стоящих флигелях.

Лариса разливала чай в одном из таких флигелей.

А под абажуром менялись и менялись персонажи.

Бывали люди известные, такие как депутат Алкснис, депутат Бабурин, чаще фигуры помельче.

Говорили много, многозначительно, всегда оставалось впечатление, что все знают больше, чем произносят вслух, и рассчитывают на большее, чем сейчас имеют. Главное полагалось додумывать самостоятельно. И оно, главное, ожидалось вот-вот, уже очень скоро оно проступит, разольется во всю ширь. Главным правящим общим настроением было: надо готовиться к большим делам. Будет дан бой, и шансы растут. Вон на том важном месте и вон на том уселись свои люди. Почти все командующие округами и директора больших заводов против режима, только никто пока не считает нужным публично об этом кричать. Большие дела будут. Обязательно и, может быть, даже скоро.

Лариса в полной мере ощутила сладость оппозиционного существования. Прелесть теневого состояния власти. Похоже чем-то на купание в ночном море.

С каждым днем она все лучше ориентировалась в обстановке, в сочетании сил, в отношениях между действующими фигурами. И ей уже не мнилось ничего сакрального и таинственного в функционировании политического механизма. Она узнала так много, и такого уничижительного, мелкобытового, обо всех этих Полтораниных, Старовойтовых, Немцовых, Шумейках, Боровых, Гайдарах, Чубайсах, что они стали для нее чем-то вроде институтских однокашников, своих, по сути, ребят, просто из чуть-чуть иной компании.

Однажды к Аристарху явились коммунисты. Московский, кажется, обком.

Впрочем, коммунистами в прошлом были практически все, потому что без членства в партии в СССР… и т. д. Но это были не открестившиеся, а реальные коммунисты, сберегшие партбилеты, зюгановцы. Они давили на то, что все патриотическое движение должно без всяких глупостей подлечь под КПРФ, чтобы избежать дробления сил.

Они очень сильно напирали, и тут Лариса впервые перешла из разряда слушателей в разряд говорителей. Она села за стол, закурила и, пустив под абажур легкий дымок, спросила у особо настырного гостя:

– А где была ваша партия, когда стреляли прямой наводкой по Белому дому? Почему Россия защищалась от этой деммрази в одиночку? И где была партия в 91-м году? Да если бы одни только тетки из ваших районных бухгалтерий вышли со счетами в руках, они бы треском костяшек рассеяли этот демократический вирус. Почему не последовало такой команды от вашего политбюро?! А теперь вы, отсидевшись, учите тут всех, как жить!

Она сидела как раз под огромным резным распятием, мастерская Аристарха Платоновича была оформлена в очень православном стиле. Лариса знала, что, если этот лысый зюгановец спросит: а где была ваша церковь в 93-м? почему молчал в тряпочку ваш патриарх? – она не будет знать, что ей ответить. Объяснение Питирима не стало ее убеждением.

Но зюгановец промолчал.

Явно сбитый с толку энергией ее напора. И суровым блеском красивых зеленых глаз.

Лариса навсегда перестала разливать чай.

Бабич охотно сменил ее в этой роли.

Постоянные посетители мастерской приняли Ларису в свой круг. Сначала некоторых смущал ее слишком резкий, безапелляционный стиль. Потом они даже разглядели в этом особую привлекательность, иной раз, при появлении нового и не вполне внятного или не очень приятного человека, выдвигали ее вперед и откровенно развлекались, глядя, как она рвет его в клочья изящными ногтями.

Если с кем-то надо было испортить политические отношения, не портя при этом свои личные, выдвигали Ларису. Постепенно она стала чем-то вроде полевого командира в собрании кабинетных стратегов.