Ларочка

Не дожидаясь реакции отца, которую она и так отлично себе представляла, Лариса уехала скандалить к директору общежития. Заготовила превосходную речь, даже две речи, первая модификация — от имени комсомольской фурии, другая — от царевны Несмеяны. Слезы тоже форма демагогии, она это знала, хотя и не любила применять этот прием. Она была уверена, что никакой в мире директор не сможет объяснить ей, на каком основании он станет выгонять на мороз гения с пишущей и антикварной машинкой. Пусть даже этот гений давным давно ничего не варит для комбината, и платить за проживание отказывается. Для полноты победы, которую она собиралась одержать, она решила объявить этому держиморде, что он должен будет также смириться с тем, что утлый пенал в общежитских пенатах будет посещаем ею, отличницей, комсомолкой, активисткой Ларисой Коневой в любое время по ее усмотрению, и пусть только кто–нибудь заикнется насчет советской морали в этой связи.

Директор обитал на первом этаже в небольшом аппендиксе, где на стенах висели феерически лживые графики, по прошлогоднему покосившаяся стенгазета, а на стульях сидело человек шесть изможденных неизвестностью жильцов. Лариса прошла мимо них как бригантина мимо лежбища дохнущих котиков, даже не отвечая на жалобный рев этих бытовых животных.

И вот она в кабинете.

И вот она вылетает из кабинета.

Кто же мог знать, что вместо неизбежно улещаемого или запугиваемого административного бугая, она наткнется на угрюмую, рябую надзирательницу с банкой горчицы вместо сердца.

Ладно, зайдем с другой стороны, сказала себе Лариса и зашла. Вечером того же дня.

— Кто у нас будет жить?! — Взвился, успокоившийся было отец.

— Человек, которому надо помочь.

— Ты выходишь замуж?

— Я еще не решила.

— Подожди, даже если бы уже решила…

— Папа. — Сказала Лариса, и на щеке у нее задергалась гандбольная жилка.

— Ты давно с ним знакома?

— Несколько дней, но это не играет никакой роли.

Капитан пошел к холодильнику и там выпил две рюмки водки одну за другой, зная, что сейчас–то женщины ему и слова не скажут.

— Кто он?

— Это удивительный человек, ты сам это увидишь.

— Ну, хотя бы месяц, ну, полгода, вы встречаетесь, я…

— Нельзя ждать полгода, папа. И месяц нельзя.

— Почему?

— Его завтра уже выгонят из общежития.

— Почему?!

— Потому что до этого его выгнали с работы.

Капитан закашлялся, а потом захрипел.

— Папа, выпей еще водки.

Преодолев таким образом отцовскую преграду, Лариса обернулась к матери, та уже несколько раз тяжело вздыхала, прикидывая, какой подарочек приготовлен для нее.

— Мама, мне нужно сделать операцию.

— Операцию? Какую?!

— Папа, выйди, пожалуйста.

Выслушав соображения дочери, Нина Семеновна смешалась.

— Послушай, дочка, а ты уверена, что тебе нужен такой… друг, который…

Лариса посмотрела на маму настолько ласково, настолько обезоруживающе, что в голове Нины Семеновны ничего не осталось, кроме попыток прикинуть и сообразить, что она скажет главврачу, и кого из хирургов придется просить, чтобы все сошло тихо, без сплетен.

— Когда это нужно, Ларочка?

Дочка ответила модным комсомольским слоганом той поры:

— Это было нужно вчера.

Голова активистки работала как аэропорт Шереметьево, все рейсы были расписаны по минутам, и никаких накладок. На утро следующего дня была назначена операция. На обеденное время встреча капитана Конева и поэта–сварщика, вечером должно было состояться объединение тем.

Но опять–таки замешались в стройный расклад некие нюансы. Когда Лариса лежала под кристально–крахмальной простыней, а мама сидела рядом, держа ее за руку, а хирург с медбратом обсуждали в курилке некоторые аспекты произошедшего только что вмешательства, в палату заглянула виноватая физиономия с белыми глазами–окулярами. Лариса не вскрикнула, не сжала руку матери своей гандбольной ладонью, она грустно улыбнулась.

— Я так и знала.

Да, она надеялась на лучшее, но лучшего не случилось. Капитан Конев через полчаса беседы с поэтом, выгнал его из дому, даже не допив его водки.

— Что он сказал?

— Он говорил непонятно. Мол, один — один.

— Какой один — один?

Мать опустила голову и всхлипнула.

Поэт переводил свой совиный взгляд с одной женщины на другую, ничего, разумеется, не понимая.

— А-а. — Сказала Лариса, начиная догадываться в чем дело.

Поэт добавил.

— Он сказал, что если въеду я, то он пошлет за Викторией Владимировной.

Мать всхлипнула еще громче.

Лариса знала, когда можно и нужно надавить, а главное — на кого. Сейчас давить на отца было не нужно, и нельзя.

— Мам. — Она слегка дернула Нину Семеновну за руку. — Ничего не поделаешь.

— Чего не поделаешь?! — Мрачно, неприветливо спросила мать.

— Придется ему, — она ткнула пальцем в поэта, — искать место здесь.

— Где здесь, ты очумела?!

— Конечно, не в этой палате…

— Я говорю, очумела!

— Я только что лишилась девственности, так ты хочешь, чтобы я тут же лишилась и мужа.

При слове «мужа» сварщик потупился, ему казалось, что сейчас назвали слишком большую цену за то жилье, которое ему, возможно, подыщут, но все его вещи сейчас валялись в предбаннике общежития, и ему обещали, что уже вечером они будут валяться на улице в снегу.