Ларочка

– Да уже никакой. Был, да сплыл на юг с семейством. Удрал. Даже в глаза не смогла посмотреть. Думала, сдохну прямо там на вокзале, когда его поезд… Ничего, однако. Переехала на другой вокзал – и к тебе. Поживу у тебя недельку-две. Соберемся – и в Пуговичино. Вторую половину дома там я куплю.

Виктория Владимировна закрыла глаза:

– Ерунда все это, дочка.

Ларисе очень нравилось, когда бабушка ее так называла. Она чувствовала себя частично именно дочерью этой мощной старухи.

– Не бойся, не бойся, с Ниной Семеновной я договорюсь. Куда она денется? Сначала она покочевряжится, но против главной мысли куда же ей спорить. Семья – это семья. Как мне прикажете быть? Я и ее люблю, и тебя. Ну, была у вас глупость с отцом, но ведь уже тридцать лет прошло, тридцать почти! Все мы другие стали, больные, несчастные. И если вдуматься, а я вдумывалась, почему это только ты виновата? А товарищ капитан чистенький? Почему это?! Почему с него спросу нет никакого? Напрыгнул на тещу – и в кусты!

– Ладно тебе, – строго сказала Виктория Владимировна.

Лариса тонкими пальцами терла давным-давно раненную щеку:

– Ты знаешь, в тот день, ну, когда у вас был скандал, когда мама вас застала, помнишь, конечно, у меня ведь тоже было, так сказать, приключение.

– Что?! – не поняла Виктория Владимировна, и ее не сразу удалось вернуть в тот замечательный майский день.

Лариса во всех красках расписала историю с человеком в олимпийской рубашке, заманившим беззаботную третьеклассницу в холодную кочегарку.

– Вот когда он стал уже там что-то расстегивать, я стояла и молчала, мне было просто интересно, а потом даже засмеялась, вот, думаю, дурак! А с ним внезапно приступ! Он вдруг разрыдался, стал хвататься за стену, кулаками в нее бить, что-то кричал, какие-то слова, то понятные, то непонятные, толкнул дверь и убежал. Никогда его больше не видела, хотя городок маленький. И тогда ничего не поняла, само собой. Кинулась к вам, а вам не до меня. Потом уж стала соображать что к чему. И к мужчинам у меня с тех пор отношение, как бы это сказать, презрительное, что ли. Дрянь бесхребетная. Даже совратить толком не могут.

– А почему ты ничего мне не рассказала?

– Я же говорю – хотела, только всем было не до меня в тот момент. А потом как-то заигралось, пару раз вертелось уже на языке, но все трудней и трудней было заговорить об этом. А потом мы в Гродно уехали, и все осталось как бы в другой жизни.

Виктория Владимировна вздохнула, закрыла глаза:

– Я никуда не поеду.

– Не говори глупостей, я уже все придумала: до вокзала на «скорой», дальше СВ, я буду при тебе, дальше опять «скорая». Госпиталь дает.

– Послушай, дочка, – Виктория Владимировна пошевелилась всем своим большим телом, – извини, я буду говорить с пафосом.

– Говори с чем хочешь.

– Понимаешь, я прожила жизнь по определенным правилам, хотя со стороны казалось, что, наоборот, только и делала, что правила нарушала, разрушала семьи, кого-то уводила. Ну, что теперь об этом. Но всегда я заботилась об одном, о главном – никому не навязываться, не быть в тягость. Это единственное, что для меня непереносимо. Так вот, я знаю, что Нина ничего не забыла и ничего не простила.

– Я понимаю.

– Ну, раз понимаешь, значит, понимаешь.

Лариса встала, сходила на кухню, развела себе еще растворимого кофе. Села молча рядом с кроватью Виктории Владимировны. Было очень тихо. Тишина в комнате была прямой родственницей той, что стояла снаружи. Пробежавший по улице мальчишка ее не нарушил. Проехавший «Запорожец» тоже.

– Ты что, плачешь, дочка?

Виктория Владимировна медленно перекатила по подушке свою большую голову с немигающими глазами.

Лариса сидела на стуле, неестественно выпрямив спину, выставив перед собой дымящуюся чашку, на ее щеках поблескивали длинные мокрые полосы. И ни единого звука.

– Да что с тобой?!

Внучка кончиком языка стащила с верхней губы большую слезную каплю.

– Ты понимаешь, я всю жизнь как побитая собака. Собака, которую гонят со двора.

– Что?

– Тыкаюсь им в ноги, тыкаюсь, а они все куда-то в сторону от меня, как будто я заразная. Мужику достаточно словечко ласковое сказать, и я на все готова. Я их всех вижу насквозь со всеми потрохами, но не могу я быть одна. Надо, чтобы хоть какой-то рядом торчал, хотя бы как шкаф в углу, пусть обшарпанный, кривой, но свой, без этого я как будто голая или больная. Все за него сделаю, пусть вор, пусть дурак, спасу, научу… И пожаловаться не могу никому. Только тебе вот, бабуля.

– Даже если пожалуешься, не гарантия, что пожалеют. – Слезы побежали сильнее. – Поплачь, поплачь, передо мной можно. – Виктория Владимировна чуть заметно улыбнулась. – Я и не думала, что ты умеешь.

Лариса встала и пошла на кухню со словами:

– Укатали сивку. – Остановилась в дверном проеме и сказала, не оборачиваясь: – И главное – сын. Егорка. Он меня сильней всего изводит. Но теперь я им уже займусь. Вернусь и займусь.

Виктория Владимировна вернула голову в прежнее положение и сказала на тяжелом выдохе:

– Дети – счастье, внуки – богатство, правнуки – уже излишество.