Ларочка

Спустя примерно девять месяцев работы Лариса пришла к Михаилу Михайловичу и, твердо глядя ему в глаза, сказала, что роль простого, то есть рядового, консультанта как-то ей не пристала, раз она уже так давно и столь успешно ведет явно руководящую работу. Надо помнить, что это был 1987 год, стояла на дворе еще густая советская власть. Такие американские способы продвижения себя были не приняты. Карьеры делались по-другому.

Фронтовик смутился.

Вздохнул, философски отмечая про себя, что, избегая одного вида хлопот, обязательно получишь со временем другой. Закрыл тему командировок – получи другую тему.

Отказать Ларочке он не смог. Он попытался схитрить, сыграть на косности штатного расписания: «Да я бы для вас что угодно, Ларочка, но у меня нет свободной должности завотделом».

– А и не надо, с меня хватит и старшего консультанта.

Лариса улыбнулась шефу, и он понял, что попал в собственную ловушку. Он сам признал, что она достойна номенклатурного поста, так что нет никаких оснований отказывать ей в посте промежуточном, тем более что он имеется в наличии. И прямо в том самом отделе «Истории Великой Отечественной войны», в котором трудилась просительница. Закавыка была в том, что должность эту он обещал тихому, работящему человеку Валериану Борисовичу Воробьеву – у того начинался предпенсионный год. За Воробьева ходатайствовал и заведующий отделом Иван Иванович Голубев. Этих людей связывала очень длительная, трогательная дружба, и работники они были спокойные, кроткие и исполнительные. Мечта начальника. Их отдел был самым беспроблемным. До появления там Ларисы.

Михаил Михайлович понимал, что он не только имеет право отказать чуть зарвавшейся активистке, но даже и обязан, но не мог. Нужно было пойти на конфликт, выплеснуть порцию адреналина из старых надпочечников, но как раз этого делать было и нельзя. Так говорили ему врачи, а с возрастом начинаешь им верить.

– Я подумаю, – сказал он и интеллигентно улыбнулся.

Он поклялся себе, что ни за что не даст этой девчонке протаранить его пусть и ослабленную болезнью, но все же живую нравственную изгородь. Придется схитрить по слабости стариковской натуры, например, уходя в отпуск, подписать приказ о назначении Воробьева, а по возвращении сослаться на забывчивость.

Всю серьезность положения он осознал, когда в течение дня к нему в кабинет забрели по разным поводам все заведующие отделами, и все, в сущности, с одним и тем же разговором. Первым, как ни странно, миляга Тойво Ираклиевич Нери, со своей разумной трубкой, мягкой усмешкой и бесконечной лысиной. Человек, интеллигентно игравший в независимость, в том же примерно стиле, что и вся тогдашняя Прибалтика. Далее – обожатель начальства, доходящий в своей любви иногда до яростных форм, Карапет Карапетович Бабуян. Явился, разумеется и красавец Милован Раскадровский, полусерб-полуполяк, кандидат наук, и кандидат на свободное место в каждой женской кровати. Все они пели разными голосами, но про одно – Ларочка, Ларочка, Ларочка, как же ей при ее нагрузках и представительских хлопотах быть в рядовых. А Воробьев вообще странный, его никто не любит, всех достоинств – хороший работник.

Ладно, подумал Михаил Михайлович, делая вид, что не слышит этого хора: сразу после отпуска надо было ехать в Братиславу, а я думал отказываться (у него уже был в коллекции словацкий кофе), а теперь передумаю. А из Братиславы на больничный. Что это еще такое, кто в доме хозяин?!