Ларочка

Выяснилось, что Николай Николаевич «встал на формальный путь». То есть сняты побои, диагностировано сотрясение мозга, написано заявление в милицию, в прокуратуру, ЦК ВЛКСМ поставлен на ноги.

– У нас пока что еще советская власть, – развел сильными и несчастными руками шеф, и по его тону было трудно понять, какой смысл он вкладывает в свое заявление.

Лариса кивнула и сообщила шефу, что вся Москва гудит, со всех этажей к Карапету идут делегации со словами поддержки, московские армяне готовят какое-то заявление.

Щеки шефа все более обвисали после каждого слова. Опускались углы рта и края бровей.

– Боюсь, что до суда дойдет. Я пытался воззвать, но Пызин закусил удила. Его тоже надо понять. Кто, говорит, власть: мы или они?

– Кто «они», армяне?

Михаил Михайлович мощно поморщился:

– Какие армяне, вообще – они!

– Либералы?

– Ну-у…

– Диссиденты?

Михаил Михайлович поднял со стола широченные ладони:

– Пусть уж лучше армяне.

И тут же смутился, ему было неприятно, что из его уст прозвучала эта фраза. Он боялся за свою стерильную в этом отношении репутацию.

Лариса прищурилась, и у нее обнаружился немного комиссарский разрез глаз.

– Вы считаете, что суда не избежать?

– Нет, Пызин закусил удила, мы или они! – И очень тихо добавил: – Кретин!

– Но Михаил Михайлович, если Карапета осудят…

– Два года колонии, я наводил справки.

– …если его осудят, я вам гарантирую всё, вплоть до «Голоса Америки», даже и справки наводить не надо.

Шеф навалился на стол, максимально приблизив огромное, рыхлое лицо к собеседнице:

– Скажите вашему правдолюбцу, что он бил Пызина не кулаком, что он дал ему пощечину открытой ладонью. Это был не хулиганский мордобой на рабочем месте, а творческий спор, внезапно перешедший на язык символически оскорбительных жестов. У нас здесь символизм был, а не реализм, черт побери!

Лариса дала понять шефу, что она все поняла:

– Хорошо, Михаил Михайлович, я попытаюсь сделать все возможное.

Трудней всего, как ни странно, пришлось с самим Карапетом. Он хотел пострадать.

– Да, я дал ему по морде, да, на рабочем месте, да, кулаком! Вот этим кулаком. Пускай судят, я хочу, чтобы на меня надели наручники. Я хочу в тюрьму. Все приличные русские люди сидели в тюрьме.

Тойво с Милованом иронически переглядывались Галка и Тамила Максимовна причитали, восхищенно и озабоченно, разве что не по-армянски.

Как тени промелькнули Голубев и Воробьев. Один мгновенно пожал предплечье Карапету, другой запястье – держись, борец!

Лариса вела допрос свидетелей.

– Где вы были в тот самый момент?

– Я уже ушел, – спокойно ответил Прокопенко.

– Ну да, я забыла, у тебя, как всегда, все в порядке. Человека посадят, а у тебя все в порядке.

– Я хочу, чтобы меня посадили! – коротко вскинулся Карапет; уговаривающие руки Галки и Тамилы Максимовны усаживали его обратно, поили кофе, гладили по неровной голове.

Прокопенко встал и вышел. Лариса повернулась к Волчку:

– А ты?

– Я?

– Ты?

Волчок видел все, видел пухлый, отчаянный кулак Карапета, видел его соприкосновение с челюстью Пызина. Пожалуй, от такого удара и челюсть может треснуть. Но сказать правду не то что на суде, но даже здесь, перед лицом возбужденного коллектива, было нереально.

– Что ты молчишь?

– Я ничего не видел.

– Как подсмотреть какую-нибудь гадость, ты всегда тут как тут, а когда нужно спасти человека, ты глазенки в пол, понятно!

Молодой человек страдал невыносимо, тем более что обвинение Ларисы было построено таким образом, что било сразу по двум болевым точкам в уязвимой совести молодого консультанта. Она могла намекать и на его невольное свидетельство ее давнего грехопадения, и на антипатриотический прокол недавних дней. Скорее второе. Конечно, второе. Хотел блеснуть свободомыслием, а просто выпростал предательский волчий хвост.

– Но я ничего не видел!

– Да ладно, слепец, только ты не Гомер, ты Паниковский.

Молодой человек наклонил голову – когда идут прямые грубые оскорбления, становится немного легче, чем в те моменты, когда изящно пытают совесть.

– Я ничего не видел.

– Ну и что? А просто выйти и сказать – была пощечина, граждане судьи!

Карапет опять рванулся, как Прометей со скалы, но оковы женских рук вернули его обратно.

– Это лжесвидетельство, я не хочу, чтобы меня защищали такими методами. Не соглашайтесь, Шура. Я отсижу свои три… или даже девять лет… отсижу, но я буду знать, что наказал подлеца.

– По-хорошему тебе бы надо было бы дать по морде шефу, а ты побоялся, – сказал Тойво негромко и в трубку.

– Что? – удивились некоторые.

– Что ты сказал? – повернулся к нему Карапет.

– Как вам не стыдно, Тойво, а еще интеллигентный такой человек, – бросились на длинного Галка и Тамила Максимовна.

– Что он сказал?! – повернулся к ним Карапет.

– Да ничего он не сказал, – успокаивала его машинистка.

– Что ты сказал?

Тойво достал трубку изо рта и отрицательно помахал ею в воздухе:

– Это так, мысли вообще. И в сторону.

– Ты куда? – спросила Лариса у Волчка.

– Я ничего не видел.

– Неважно, постой.

– Я хочу в туалет.

Лариса опять прищурилась:

– Ах, приспичило? Ну, иди, иди.