Ласточкино гнездо

Вой сопровождался такими звуками, словно кто-то скреб когтями дверь, пытаясь прорваться внутрь. Возникало впечатление, что действительность плавно дала крен в сторону фильма ужасов.

– Не открою, – решительно промолвил Лавочкин, обращаясь исключительно к чернильнице.

Он сдвинул брови и сделал вид, что его интересует только письмо домой; но теперь, как назло, ни одно слово не лезло в голову.

– Федя! Трубы горят! Дай мне три рубля! Я же знаю, у тебя есть… Федя! Да будь же ты человеком…

– Лёня, иди к черту! – заорал выведенный из себя Лавочкин. – Ничего я тебе не дам! Ты все пропьешь!

Дверь ответила коровьим мычанием.

Судя по всему, художник Усольцев сегодня страдал от особенно сильного похмелья.

– Ты сам пьяница! – донеслось из-за двери. – Два рубля…

– Нет!

– Федя! Ты гениальный актер!

Лавочкин открыл рот. К подобной стратегии вымогательства он оказался не готов.

– Самый лучший! – клялся человек за дверью. – Самый… ик… неповторимый!

– Лёня, – с тоской в голосе проговорил Федя, – пойди к себе и проспись. – Свободной рукой он меж тем уже нащупывал бумажник, но тут же опомнился.

– Федя! Ты великий артист! – умасливал его художник из коридора.

– Хоть и великий, а денег не дам, – слабо пролепетал Лавочкин.

– Лучше Чаплина!

– Не да…

– Лучше Китона! Лучше, чем Пат и Паташон[20], вместе взятые…

– Ты все врешь! – прокричал Лавочкин срывающимся голосом, собирая остатки воли в кулак. Но воля таяла, как масло, да и кулак тут был просто риторической фигурой.

– Федя! Как ты можешь сомневаться… – заискивал Усольцев за дверью. – Ты величайший артист на свете!

– Я велича… – повторил комик, как загипнотизированный.

– Федя! – взвыла дверь. – Федя, мне плохо! Фееееудяяяя… Гений не может быть так бессердечен к сра… страданиям своего ближнего…

Лавочкин сорвался с места, дрожащими руками достал из портмоне два рубля, распахнул дверь и увидел за ней двух человек: смущенного Усольцева и Володю Голлербаха, который стоял, скрестив руки на груди, и осуждающе смотрел на пьяницу.

– А… э… здорово, – выпалил Федя первое, что пришло ему в голову.

– Леонид Сергеевич, – сказал Володя, – там товарищи из угрозыска жаждут с вами побеседовать.

Голлербах не произнес ни одного обидного слова, и даже интонацию его нельзя было назвать оскорбительной, но тем не менее, слушая его, художник бледнел, ежился и словно усыхал на глазах.

«Ай, артист! – подумал Федя с невольным восхищением. – Ну и артист! Какая жалость, что кино пока не говорит…»

– Побеседовать? О чем? – забормотал Усольцев, нервно теребя волосы. – Я им уже все рассказал…

– А они так не считают, – ввернул Володя с адской двусмысленностью в голосе.

Леонид Усольцев был невысоким кудрявым шатеном с мелкими чертами лица.

Если бы вы заглянули в его удостоверение личности, вы бы выяснили, что ему немногим более тридцати, но из-за пьянства, как это часто случается, он выглядел значительно старше своих лет.

В молодости Леонида считали талантливым и прочили большое будущее, но он словно нарочно сделал все, чтобы это будущее никогда не наступило. Жизнь, как качели, мотала его между чередующимися периодами пьянства и просветления, и когда он не брал в рот ни капли, то поражал любого своей эрудицией, мастерством и широтой художественных интересов.

Борис Винтер, который давно знал Усольцева, неоднократно пытался его образумить, и нельзя сказать, чтобы его попытки оказывались совсем уж бесполезными. Какое-то время Леонид держался, но потом опять срывался, и очередной его срыв пришелся как раз на нынешние съемки.

– Ай, да ладно! – неожиданно обозлился художник. – Хватит меня пугать…

Он вырвал из руки зазевавшегося Феди два рубля и, с вызовом прокричав: «Мерси!», скрылся из виду.

Лавочкин обескураженно посмотрел на Володю, тяжело вздохнул и спрятал бумажник.

– Что угрозыск никак не уймется, а? Мы ведь уже рассказали все, что знаем о Саше…

– А они вовсе не по поводу Саши пришли, – ответил Володя каким-то странным голосом. – Они нашего реквизитора ищут. И знаешь, я так понял, они считают, что это он Сашу убил.

В первое мгновение Федя решил, что коллега его разыгрывает, но Володя казался совершенно серьезным.

– Ты не шутишь? – на всякий случай спросил Лавочкин.

– Нет.

– Может, они бабу не поделили? – пробормотал Федя, ища хоть какое-то понятное объяснение происходящему и не находя его. – Ерунда какая-то… Слушай, а Тимофей сам что говорит?

– Ничего не говорит. Он исчез. Его нигде не могут найти.

Пока актеры обсуждали исчезновение реквизитора и пытались вспомнить, не прослеживалось ли в его поведении чего-нибудь подозрительного, Усольцев через черный ход удрал из гостиницы.

На набережной он напоролся на фотографа и вцепился в него, как клещ. Душа художника жаждала компании.

Кроме того, возможно, Леонид держал в уме то обстоятельство, что летом в Ялте на два рубля не разгуляешься, и рассчитывал, что удастся переложить на Беляева часть расходов.

С большим трудом им удалось найти свободные места в ресторане-поплавке при гостинице «Франция».