Ласточкино гнездо

Нина Фердинандовна поднялась, царственно улыбаясь, но тут же посерьезнела и стала оглядывать платье. Она падала осмотрительно, и дорожку еще до начала съемки основательно вычистили, дабы наряд главной героини не испачкался, однако на подоле все же появилось небольшое пятно.

– Пелагея Ферапонтовна! – закричала взволнованная актриса. – Миленькая, посмотрите на этот ужас… Ах, я боюсь, как бы платье не пропало!

Пелагея Ферапонтовна поспешила к Гриневской, осмотрела пятно, объявила, что в два счета с ним справится, и обе женщины удалились в дом.

– Куда она ушла? – рассердился Мельников, который просматривал листы сценария. – Нам же сейчас крупный план снимать…

– Там что-то с платьем, – сказал Светляков. – Сейчас вернется.

– Да? Тогда ладно… Фома Лукич! Загримируйте Андрея, пожалуйста. Андрей! У нас сейчас крупный план Нины Фердинандовны, а потом снимаем, как ты бросаешься к ней.

– Репетировать не будем? – осведомился актер.

– Будем, но быстро, поэтому грим сразу… Ты бросаешься к ней, думая, что ее отравили. Твой крупный план, потом она оживает, открывает глаза… А, черт, только не это!

Солнце скрылось за тучей.

Эдмунд Адамович нахмурился, поднял голову и из-под козырька кепи стал гипнотизировать небо.

Последнее упорно не поддавалось гипнозу и вообще всем своим видом показывало, что ему нет никакого дела до киношников, снимающих очередной эпизод своего боевика.

Цикады в саду трещали так, словно им платили зарплату плюс щедрые сверхурочные и еще выдавали талоны на усиленное питание.

Опалин чувствовал, что рубашка на нем вымокла от пота, и так как к миру кино он не принадлежал, то просто обрадовался какой-никакой передышке от солнца.

– Фома Лукич! – окликнул гримера Мельников, исполнявший обязанности режиссера. – Погодите пока гримировать Андрея…

Пирожков кивнул и отошел к Опалину, который, сидя на раскладном стульчике под деревом, делал вид, что заносит в блокнот какие-то заметки.

– Удивительно ловкая женщина Пелагея Ферапонтовна, вы не находите? – зашептал гример, косясь на дом. – Как она втерлась в доверие к нашей наркомше… та уже ни дня без нее обойтись не может!

– Ну уж прямо, – пробурчал Опалин.

– И дочка тоже не отстает. Как узнала, что Степана Сергеевича нарком к себе затребовал, так объявила, что вполне может Нине Фердинандовне секретаря заменить. Каково, а?

– Кто такой Степан Сергеевич? – машинально спросил Опалин, хотя отлично помнил этого молчаливого спутника Гриневской, который жил на «Баронской даче», но почти не показывался на съемках.

– А то вы не знаете! – прищурился Пирожков. – Степан Сергеевич за наркома все его статьи сочиняет. Потому как товарищ Гриневский – человек занятой… и к тому же у него еще не все пьесы написаны…

– Так Степан Сергеевич – секретарь? А я-то думал, кто он при Нине Фердинандовне…

– Ну отчасти секретарь, отчасти… Здесь он больше следит, чтобы она ни-ни… а то мало ли что. Солнце, кровь кипит, а вокруг мужчины… и все как один моложе товарища Гриневского. – Пирожков вздохнул. – Правда, надо отдать ей должное: она повода не подает. Я, знаете ли, давно к ней присматривался…

Опалин затосковал.

Работа приучила его ценить сплетников как незаменимый источник информации, но иногда они напоминали ему бесформенную изношенную губку, которая выдает чересчур много воды.

– А сегодня что, только Мельников снимает? – спросил он, чтобы переменить тему.

Пирожков покрутил головой, ища взглядом Володю, которому в отсутствие Винтера тоже периодически приходилось исполнять обязанности режиссера.

– Похоже, да… Смотрите-ка, он в беседке о чем-то с Валей беседует. Не очень-то на него похоже…

– Почему? – удивился Опалин.

– Он терпеть ее не может.

– Э… – пробормотал Иван, теряясь.

Среди всех, кого он видел на съемочной площадке, Володя Голлербах казался самым уравновешенным, самым доброжелательным, самым тактичным. Он был одинаково вежлив с могущественной женой наркома и самым незначительным членом киногруппы, и Иван не мог себе представить, за что этот человек, отличающийся ровным характером и фантастическим талантом, мог невзлюбить костюмершу.

– Видите ли, молодой человек, разные люди выражают неприязнь по-разному, – поучительно молвил Пирожков. – Вот вы, к примеру, не станете церемониться с тем, кто вам не нравится, да еще выскажете вслух все, что о нем думаете. А некоторые ничего не скажут, ни словечка, ни полсловечка, а только глаза отведут, чтобы не видеть того, кто им антипатичен. И все – уже по одному этому можно судить, кто что на самом деле думает.

– Экий вы, Фома Лукич, зоркий, – пробурчал Опалин.

Маленький Пирожков самодовольно приосанился, не ведая, что мысленно его собеседник продолжил:

«Зоркий-то зоркий, да только не распознали, что Щелкунов – никакой не реквизитор, а бандит…»

Тем временем в беседке-ротонде Володя терпеливо слушал каскад слов, который на него обрушила сидящая на скамье костюмерша.

В руке Вали дымилась папироса, которой она то и дело затягивалась. Иногда девушка встряхивала волосами, иногда смеялась невпопад, иногда задорно качала ногой, закинутой на ногу.