Ласточкино гнездо

Из глубины кафе члены съемочной группы смотрели, как Валя бурно жестикулирует и сыпет словами.

– Черт возьми! А я думал, ей нравится совсем другой, – хмыкнул Нольде, косясь на Володю.

– Некоторые барышни только кажутся черствыми и толстокожими, а на самом деле они жить не могут без угнетенных и обиженных, – поучительно заметил Пирожков.

Валя вместе с Опалиным вошла в кафе и двинулась к столику, за которым сидели киношники.

– Вы представляете? Сергея арестовали за то, что он фотограф… и о каком-то бандите известно, что он тоже фотограф! Но ведь это же глупо!

– О, он уже просто Сергей, – шепнул Нольде гримеру.

– Тогда у меня есть для вас еще несколько кандидатов в бандиты! – продолжала Валя в запальчивости. – Вот, например, Фома Лукич… Занимается фотографией на досуге, не отрицаете, занимается! Про Эдмунда Адамовича и говорить нечего – он начинал как фотограф…

– Протестую! – подал голос Володя, блестя светлыми глазами. – Почему меня тоже не зачислили в бандиты? Представьте, я очень люблю делать снимки…

– Ах да, снимки! – оживился Пирожков. – Знаете, что больше всего озадачило агентов угрозыска во время обыска?

– Мы уже все знаем! – задорно прокричала костюмерша. – У Пети Светлякова нашли порнографические фотографии, а у Усольцева – злые шаржи на всех членов группы. Петя теперь ходит с гордым видом, и на него все смотрят с уважением, а Леонид Сергеевич имел неприятное объяснение с бабой-ягой. Помяните мое слово, она его съест!

– Баба-яга – это Татьяна Андреевна? – спросил Опалин.

– Как вы догадались? – с иронией осведомился Фрезе.

– А вам не кажется, – заговорил Иван, тщательно подбирая слова, – что… что из сочувствия к ее горю можно быть хоть немножко поделикатнее?

– А какое у нее горе? – мнимо или искренне удивилась Валя. – Что она жена режиссера и поэтому лезет во все, что ее не касается? Или вы про Марусю? Так свое горе мадам использует по полной для того, чтобы сесть другим на шею. Ей все всегда должны, потому что у нее больной ребенок. Я иногда думаю, что если бы Маруся была здорова, мамаша бы сломала ей ногу, чтобы ей все сочувствовали.

– Валя, – сказал Голлербах после паузы, – вы неправы.

– Ну разумеется, неправа! Я злая и бессердечная, а Винтерша – самоотверженная мать, которой можно только сочувствовать. А если вы не захотите ей сочувствовать, она всегда найдет способ превратить вашу жизнь в ад.

– По-моему, мы и так живем в аду, – задумчиво уронил Володя. – Эти бесконечные съемки, переделки сценария, убийство… – Он поднялся с места. – Схожу-ка я на почту, позвоню в Москву… Скажите, любезный, сколько с меня? – обратился он к официанту.

Вскоре после него ушел и Опалин, который собирался навестить Селиванова в санатории. Денег на дорогу у него не было, и он добрался до места назначения пешком.

Вася вместе со своим стулом переместился ближе к морю.

Ажурная тень листьев дерева скользила по его лицу.

– Как ты? – спросил Опалин после обычного обмена приветствиями.

– Я? – Больной повел узкими плечами. – Как всегда. Никак. Море странное сегодня.

– Шторм, что ли, идет? – Иван нахмурился.

Лично он не видел в расстилающемся перед ним море ничего особенного.

– Шторм? Нет, на шторм непохоже. – Селиванов вздохнул. – Ну что? Сбежал Беляев?

– Да никуда он не сбежал. Взяли его.

– И?

– Да ничего, – с неудовольствием признался Опалин. – Держится хорошо, все отрицает. Среди вещей его ничего криминального не обнаружено, бумаги вроде в порядке. Одно только против него – алиби у него нет. Он говорит, что дома был, а хозяин указал, что ночью к нему заглянул, а в комнате его не оказалось. Беляев уверяет, что спал и что хозяин его сослепу в темноте не разглядел. Тот ответил, что он даже свет зажег, ан жильца-то и не было. А тот сказал, что хозяин про свет выдумал, чтобы вранье свое оправдать, только ему должно быть стыдно, потому что из-за него он за решеткой теперь находится.

– Круг его знакомств проверили?

– Проверяют. Да он фотограф, всех снимал. Уже некоторые Парамонову звонили и намекали, что он палку перегнул… Это что такое?

Где-то залаяла собака, вскоре к ней присоединились еще несколько, и неожиданно лай перешел в протяжный, вынимающий душу вой.

Опалин не считал себя суеверным, но собачий вой всегда производил на него тяжелое впечатление, и от юноши не укрылось, что Селиванов тоже поморщился.

– В детском санатории по соседству несколько собак, – сказал больной, – их держат для игр… Может быть, это они, а может, и нет. Ты слышишь?

– У меня от этого проклятого звука мурашки по коже, – буркнул Иван, ежась.

– Да я не про собак. Ты что, не слышишь, как гудит море? У него звук изменился.

Опалину сделалось не по себе. Он где-то читал или слышал, что умирающие подвержены различным галлюцинациям. А Стабровский ведь обещал ему, чуть ли не клялся, что Вася проживет еще год, если не больше.

Лжец, никчемный лжец, как и все, кто…

– Что-то назревает, – сказал больной. – Почему ты так смотришь на меня?

– Хочешь, я провожу тебя в дом? – вырвалось у Опалина.

«Если ему станет плохо… если он упадет… успею ли я позвать на помощь? В санатории все было бы намного проще…»