Ласточкино гнездо

Спросонья ему показалось, что за ним пришли – может быть, бандиты, один из которых подложил ему «Алмазную гору», может быть, агенты угрозыска. Сунув руку под подушку, он нащупал рубчатую рукоятку «браунинга» и ощутил, как вдоль виска катится капля пота.

Трах-тах-тах-тах-тах! – мелко рассыпался гром.

Потом что-то сверкнуло за занавесками, и издали, нарастая, поплыла вторая волна грома. Она словно заполнила все небо над Ялтой, и Опалину на мгновение показалось, что она раздавит стены домика, в котором он находился.

«Это всего лишь гроза, – подумал он с досадой, вытирая пот. – Сентябрь. Виноградный сезон. Я дурак. Дурак… Надо было все рассказать Васе. Да, доктор велел не волновать его, но… я ведь не поэтому промолчал. Эта чертова сверкающая штуковина заворожила меня. Даже не деньги, нет. Я бы никогда…»

Гром снова заворчал, но уже сдержанно, тише, тише, и вот – плеск дождя умолк.

Маятник: тук-тук. Где-то за стеной сосед Лукомской всхрапнул и, очевидно, перевернулся на другой бок, потому что пружины кровати запели на разные голоса.

– Мяяя…

Пиль сидел в углу, и Опалин видел, как сверкают во тьме загадочные кошачьи глаза.

Из-за ширмы послышался сконфуженный шепот Варвары Дмитриевны:

– Ваня… Вы не спите?

– Проснулся из-за грозы, – выдохнул он с неудовольствием.

– А я так и не уснула. – Старая дама вздохнула. – Что-то мне как-то нехорошо, голубчик…

Опалин рывком сел на постели.

– Может быть, врача?

– Нет, нет, Ванечка, не надо. Это, знаете, пустяки… возраст. Плохо я стала переносить такие вот капризы погоды… Гроза уже кончилась?

Иван поднялся с постели и, отвернув занавеску, выглянул в окно.

Из-за туч выплыла почти полная, только чуть скошенная с одного боку луна и устроилась в небе, как часовой на посту.

– Кончилась, да, – ответил Опалин на вопрос Варвары Дмитриевны. – Может быть, вам принести воды?

– Если вас не затруднит, голубчик…

Он сходил на общую кухню, налил из чайника остывшей воды и, бесшумно ступая, вернулся обратно.

Варвара Дмитриевна занимала одну из трех комнат на втором этаже домика, построенного в начале века. Он не мог похвастаться внешней красотой или дивными видами из окон, но был удобно расположен и, кроме того, исправно снабжался электрической энергией.

В свете ночника лицо старой дамы казалось усталым и каким-то потерянным. Углы губ оттянулись книзу, седые волосы выглядывали из-под старомодного чепца.

– Теперь мне лучше, – объявила Варвара Дмитриевна, отпив несколько глотков. – Ох уж эта гроза… Пиль! Иди сюда, негодник…

– Мяяя! – хрипло ответил Пиль и никуда не пошел.

Он держался в углу возле двери, сверкая глазами на людей.

Опалин вернулся к себе за ширму и лег в постель.

На мгновение ему показалось, что мимо окна пролетела какая-то крупная пестрая птица, но она скрылась в ночи, и он тотчас же забыл о ней и закрыл глаза.

Птицей, о которой идет речь, был попугай Матвея Семеновича.

Накануне днем питомец Кауфмана непостижимым образом выбрался из клетки, а затем упорхнул из номера.

Вернувшись к себе с очередной пачкой срочных телеграмм, на которые надо было немедленно дать ответ, уполномоченный сразу же заметил, что птицы нет на месте, и заметался. Он заходил к соседям, опрашивал постояльцев, устроил разнос администратору, но все было тщетно. Попугай, которого он обожал, исчез.

Все смешалось в голове бедного Матвея Семеновича.

Он забыл о телеграммах, забыл о делах кинофабрики, забыл обо всем на свете. Схватив кулек с лакомствами, которые он заготовил для своего питомца, Матвей Семенович поспешил наружу. Он обошел набережную и прилегающие улицы, не забывая спрашивать прохожих, видели ли они пестрого попугая.

Но они видели кого угодно, включая зеленых чертей, только не того, кто был нужен Кауфману.

Сбив ноги и запыхавшись, он сообразил, что попугай мог удрать в Никитский ботанический сад, и воспрянул духом.

Сторговавшись с извозчиком, Матвей Семенович полетел к саду.

Как известно всем на свете (а кому неизвестно, пусть тот пеняет на себя), расположенный недалеко от Ялты Никитский сад огромен, великолепен и на диво разнообразен в том, что касается растений.

Однако ни гигантская вавилонская ива, ни магнолии, ни многочисленные пальмы, ни земляничные деревья, ни ливанские кедры не радовали сердце уполномоченного.

Он бегал по дорожкам, громко взывая: «Моя прелесть! Прелесть моя, где же ты?», и решительно все встречные гражданки, барышни и даже особы весьма преклонных лет почему-то оборачивались на него, даже если совсем не подходили под понятие прелести.

– Извините, я ищу моего попугая… Прелесть! Прелесть, отзовись!

Пять раз ему грозили вызовом милиционера, три – обещали пожаловаться мужу и раз двадцать сообщали, что он пристает к честным женщинам.

Наконец Матвей Семенович сдался.

Он и сам теперь не понимал, почему ему взбрело в голову искать попугая именно в Никитском саду.

С таким же успехом тот мог улететь, допустим, в Гурзуф, или на Ай-Петри, или попасться какому-нибудь мерзкому мальчишке из числа тех, которые забавы ради убивают птиц из рогатки.

При одной мысли об этом Матвей Семенович ощутил стеснение в груди.