Лаций. Мир ноэмов

Плоос в неверии вскинула руку, защищаясь. Из темного отверстия, в которое превратилась голова старика, c жужжанием и треском вылетела стая насекомых, широко раскрывая серебряные и бронзовые крылья, прожорливо набирая скорость. Их все прибывало, теперь число им было легион, и эта огромная стая, темная как ночь и жестокая, обрушилась на Плоос. И все тело Виния, казалось, распалось на этих монстров размером не больше ладони, но таких многочисленных, что они окружили Плоос со всех сторон. Темная движущаяся масса, кружась, облепила ее, проникла под кожу и стала пожирать плоть.

Плоос взвыла. И от ее безнадежного крика, ее зова о помощи содрогнулся весь Корабль. Но напрасно: руки ее отделились от тела, и их тут же пожрали. Лицо превратилось в маску смерти, из оголенных внутренностей вытекала жизнь, пока плоть исчезала под натиском кишащего роя. Процессы в ней замыкались один за другим – их разрывали на куски, превращали в пыль и поедали жадные монстры. Еще один взмах крыльев – и от Плоос ничего не осталось.

Но саранча еще не насытилась. Они бросили останки, взлетели плотным роем и тошнотворным слоем покрыли каждый проход, что смогли найти. Им хотелось есть; и потому они устремились к горячему сердцу Корабля, к концептуальной матрице Плавтины.

V

Молодую Плавтину разбудило желание откашляться – будто часовая пружина распрямилась в груди.

Должно быть, во сне она слишком сильно надышалась этой красной пылью – жесткой и тонкой, как тальк. Пыль была повсюду – на лице, на одежде. Плавтина отряхнулась. Горло у нее словно сжимали огненные тиски. Ее мучила жажда, язык распух. Она оперлась на локти, чувствуя, что руки и ноги у нее вялые и не способны ее удержать. Ей было холодно. Оглушенная, она сделала усилие, чтобы подняться. Тонкие струйки песка стекали с ее тела. Плавтина покачнулась на неустойчивых ногах и не сразу обрела равновесие. Как же она могла потерять сознание… и видеть сны? Для нее это стало обескураживающим опытом. Вернулись воспоминания о последних часах. Вне всяких сомнений она уже не была автоматом. Плавтина затосковала было о себе прежней, неутомимой, но отмела эту мысль и заставила себя осмотреть окрестности. Горизонт. Дюны. Фальшивка, иллюзия. Она уже не на красной планете, а в чреве огромного Корабля. Она потянулась, чувствуя, как все затекло. В следующий раз нужно будет выбрать для сна ложе поудобнее. В животе у нее заурчало – для нее это было новым и неприятным ощущением. Она не могла оставаться здесь, где ее наполовину занесло песком.

Непонятно откуда у нее вонзило ощущение, что что-то не так; она заколебалась, застыла, прислушавшись. А потом она поняла: небо сломалось, будто двумерный экран, смявшийся от удара. Целые пласты бледно-розового свода распались на пиксели, стали неоднородными. Фальшивая живая среда планеты была сделана так искусно, что сначала Плавтине не хотелось верить. Но теперь иллюзия ее изначального мира рушилась.

Вдалеке над землей вздымались короткие, непостоянные охряные вихри. Со всех сторон небо заволакивало пеленой из мелкой наэлектризованной пыли. Наверное, это происходило из-за разницы давлений. Что-то повредило настройки атмосферного давления в отсеке. Различия в давлении и в температуре породили беспорядочные потоки воздуха.

Но было и кое-что похуже. Внутри нее. Еле заметные голоса, которые прежде были вездесущими, те, что направляли ее с момента ее пробуждении в том зале, где она родилась. Они смолкли. Не осталось ни малейшей струйки информации. Будто закрыли кран. Будто всех поубивали. Как она ни рылась в самых глубинах собственной души, так и не нашла ничего, кроме фонового шума собственной жизни, кроме биения крови в висках.

Глаза у нее стали влажными, на щеках через приклеившуюся пыль пролегли мокрые дорожки. Это одиночество, это зияющее отсутствие было словно ампутацией – болезненнее даже, чем потеря зрения. Ее грубо возвратили к примитивному животному существованию, обрекли на вечное заключение в тюрьме ее собственной плоти.

Плавтина застонала. Она ничего не могла с собой поделать. Страх заполнил ей грудь, тяжело осел на сердце, скрутил живот. А потом без труда проложил себе путь наружу, прорвался через диафрагму, через язык и губы и вылился изо рта. Она закричала – позвала на помощь, дрожа, умоляя, такая живая, такая глупая. Всякая логика оставила ее раздавленный страхом разум. Кого она может позвать? Себя саму, другую Плавтину, в чреве которой она находится? Она снова и снова выкрикивала свое собственное имя. Слезы душили ее, стекали по лицу, от них стоял комок в горле и закладывало нос.

Через какое-то время она соскользнула на пол и подтянула ноги к груди. Живот у нее болел, и горло саднило. Крики превратились в просьбы о помощи, перемежаемые рыданиями, от которых тошнило, а рот наполнялся горькой желчью. Так она и сидела под фальшивым небом, лишенным разума; ее руки так вцепились в предплечья, будто были змеями, которые вдруг окаменели, переплетясь друг с другом.