Лавиния

— О, это значило бы спохватиться немного поздно, — отвечала Лавиния, улыбаясь. — Право, если бы я дожидалась нынешнего дня, — по причинам, лично меня касающимся, как вы говорите, — мне бы надо было упрекнуть себя в забывчивости, не правда ли?

— Вы приводите меня в замешательство, — сказал Лионель, и слова его были произнесены уверительно. В эту минуту он увидел, что был на своем месте. Он предвидел упреки и готовился к обороне, но не успел насладиться своим торжеством. Неприятель неожиданно переменил план нападения.

— Полноте, любезный Лионель, — сказала Лавиния, улыбаясь и глядя на него спокойно, — не бойтесь, что я употреблю во зло наше свидание. С летами сделалась я умнее и уже давно поняла, что вы ни в чем не были передо мной виноваты. Я одна была виновата перед собой, перед обществом и, может быть, даже перед вами. Да, Лионель, из двух таких молодых любовников, какими мы тогда были, женщине надлежало быть путеводительницей мужчины. Вместо того чтобы увлекать его по неверному пути, она должна сохранять его для света и только на этом условии может привязать его к себе. Я ничего не умела делать так, как надо. Я вызывала тысячи препятствий вашей счастливой будущности. Я была невольной, но безрассудной причиной криков общественного негодования, которые преследовали вас. Я испытала ужасное мучение — видеть мстителей, которых никто не призывает и которые, тем не менее, угрожают чести и уму человека. Я была мучением вашей молодости и проклятьем вашего юного возраста. Простите меня, Лионель — я слишком дорого заплатила за зло, которое причинила вам в глазах общества…

Удивление Лионеля возрастало с каждой минутой. Он пришел к Лавинии, как обвинённый, а с ним обращались, как с судьёй, и оправдывали его с такой кротостью. Сердце Лионеля было благородно, и только суетное тщеславие света накинуло на него жесткую кору. Великодушие Лавинии тронуло его, тем более что он не был к нему приготовлен. Пораженный величием характера, какой обнаруживала теперь перед ним Лавиния, он преклонил перед ней колени.

— Я не понимал вас, Лавиния, — сказал он дрожащим голосом, — не знал вам цены. Был недостоин вас и стыжусь самого себя.

— Не говорите этого, Лионель, — отвечала она, спокойно протягивая руку и стараясь поднять его. — Когда вы меня знали, я была не то, что теперь. Если бы прошедшее могло возвратиться, если бы теперь сделалась я предметом внимание человека, занимающего в свете такое место, какое занимаете вы…

«Лицемерка! — подумал Лионель. — Самый блистательный из светских людей Франции обожает ее!»

— Если бы от меня зависела, — продолжала она скромно, — судьба человека, мною любимого, и его положение в обществе, может быть, я умела бы увеличить его счастье, а не старалась бы его разрушить.

«Что это значит?» — подумал Лионель.

Взволнованный, смущенный, он схватил руку Лавинии и с жаром прижал ее к своим губам. Рука эта была удивительно белая, нежная, такая красивая, маленькая. В лета ранней юности руки женщин обыкновенно бывают красны и пухлы, но потом становятся они бледнее, продолговатее и получают надлежащую форму.

Чем более смотрел Лионель на Лавинию, чем более ее слушал, тем более находил в ней совершенств, каких прежде вовсе не замечал. Она говорила по-английски превосходно. Странное, неправильное произношение, над которым, бывало, смеялся Лионель, совершенно исчезло, и от него сохранилась только какая-то милая оригинальность в выражении. Что прежде показывало в ней что-то гордое, даже дикое, может быть, затаилось теперь в глубине души, но наружность Лавинии не показывала уже ничего подобного. Менее странная, менее оригинальная, может быть, менее поэтическая, нежели прежде, Лавиния была теперь в глазах Лионеля несравненно очаровательнее и принадлежала к самому высшему, большому свету и его понятиям о красоте.

Что прибавить еще? Едва прошел час, как начался разговор, и Лионель забыл уже десять лет, отделявших его от Лавинии. Или, сказать вернее, он забыл всю прежнюю жизнь свою. Ему казалось, будто перед ним женщина, которую он видит и любит в первый раз. Прошедшее представляло ему Лавинию печальной, ревнивой, взыскательной; оно напоминало ему его собственную вину, и Лавиния, понимавшая, как тягостны и неприятны были бы для него воспоминания прежнего, была столь великодушна, что едва их касалась.