Лавиния

Теперь Лавиния была во всем блеске второго возраста своей красоты, который бывает уделом женщины, если ее сердце не было поражено смертельно в юности. Она была все та же стройная, бледная дочь юга, с правильным и смугловатым лицом; но ее осанка, взор и обхождение получили всю привлекательность, всю очаровательную прелесть француженок. На свежем, подернутом какой-то томностью лице ее видно было здоровье. Характер ее сохранил всю прежнюю живость юности. Ее волосы рассыпались в густых роскошных локонах по белым плечам. На ней было белое платье из индийской кисеи, и букет белых маргариток, небрежно брошенный в волосы, украшал ее голову. Нет ни одного растения, которое было бы так мило, как белые маргаритки. Видя, как они качались своими белыми головками на черных волосах Лавинии, можно было принять их за нитку настоящих жемчужин. Этот простой убор отличался тонким вкусом и обнаруживал какое-то невольное, простодушное кокетство, столь свойственное женщине и столь милое, если в нем нет тяжелых следов искусства.

Никогда эта женщина не казалась Лионелю такою очаровательной. Он готов был упасть перед ней на колени и молить ее о прощении, но спокойная улыбка, которую он заметил на лице Лавинии, возвратила ему твердость, необходимую для того, чтобы выдержать свидание со всеми признаками холодного равнодушия.

Не зная, как начать разговор, он вынул из кармана пакет, тщательно запечатанный, положил его на стол и сказал твердым голосом:

— Вы видите, Лавиния, что я повинуюсь вам, как невольник. Могу ли надеяться, что после этого мне будет возвращена полная свобода?

— Мне кажется, Лионель, — отвечала ему Лавиния весело, хотя в веселости этой была заметна невольная грусть, — что до сих пор ваша свобода не была слишком стеснена? Неужели все это время вы были еще закованы в мои цепи? Признаюсь, я этого никак не ожидала!

— О, ради Бога, оставим всякие насмешки!.. Минуты нашего свидания и без того слишком тяжелы для меня!

— Отчего же? Это надо было предвидеть. Это условленная развязка, неизбежный конец очарований всякой любви, — отвечала она. — Если бы в то время, когда люди пишут друг к другу, они могли разгадать в будущем необходимость потребовать свои письма назад недоверчиво и холодно… Но об этом не думают. В двадцать лет мы пишем с совершенной уверенностью, что клятвы наши вечны. Мы трепещем от негодования, видя, как потухают в других самые пылкие страсти, и гордо думаем, что только мы одни будем исключением из неизбежного закона человеческого непостоянства… Прелестное заблуждение, счастливая уверенность! Вам обязаны люди, может быть, самыми усладительными мечтами юности! Не так ли, Лионель?

Лионель стоял безмолвно, пораженный удивлением. Эти слова, печально-философские, казались ему чудовищными в устах Лавинии, потому что до сих пор он еще никогда не видал ее такой. Он видел прежде, как она, слабый ребенок, предавалась безотчетно всем влечениям сердца, всем порывам пламенных страстей, и даже в минуту разлуки с ней, когда она была убита страданиями, даже и тогда слышал он, как она клялась сохранить вечную верность виновнику своих несчастий…

Тяжко, страшно было видеть и слышать теперь Лавинию, произносящую смертный приговор всем мечтам минувшего. Женщина эта, пережившая самое себя, не боялась уже говорить надгробное слово всей своей прошедшей жизни. Она заслуживала сожаление, и Лионель не мог смотреть на нее без глубокой горести. Он не находил слов для ответа. Зная лучше всякого другого все, что можно сказать в подобном случае, он не имел, однако же, довольно мужества, чтобы поддерживать Лавинию в ее нравственном самоубийстве.

Встревоженный печальными думами, Лионель судорожно сжимал в руках своих пакет. Лавиния заметила это и сказала:

— Вы хорошо меня знаете и не можете полагать, что я требовала обратно этих старинных доказательств моей привязанности к вам из предосторожности, к какой нередко прибегают женщины, переставшие любить… Если бы вы могли иметь подобное подозрение, то мне легко было бы оправдаться, напомнив вам, что мои письма были в ваших руках целых десять лет, и я никогда их не требовала. Никогда не решилась бы я на это и теперь, если бы спокойствие другой женщины не было связано с существованием наших прежних посланий…

Лионель быстро взглянул на Лавинию, стараясь подсмотреть на лице ее хоть какой-нибудь признак горести или негодования при мысли о мисс Маргарите, но он не заметил ни малейшего смущение и тревоги ни в ее голосе, ни во взорах. Лавиния казалась совершенно равнодушной.

«Что сделалось с этою женщиной? — подумал Лионель. — Она холодна, как лед».

— Вы слишком великодушны, если и в самом деле это был единственный предлог, — сказал он с насмешливой улыбкой.

— Не угодно ли вам сказать, Лионель, какой же другой предлог могла бы я еще иметь?

— Если бы я осмелился сомневаться в вашем великодушии, я мог бы предположить, что другие причины, лично вас касающиеся, заставляют вас требовать обратно эти письма и этот портрет.