Лавка забытых иллюзий [сборник]

Когда наступили зимние каникулы, я откуда-то узнал, что в Театре на Таганке стали давать двенадцатичасовые спектакли.

— Детские утренники? — иронично откликнулся Михаил.

— Ага, — поддакнул Дима. — Сказочки. «Павшие и живые», например. «Послушайте!», «Зори здесь тихие».

Совершенно понятно, что в лучший театр Москвы в двенадцать дня в будни попасть было все-таки легче. Несколько раз в каникулы мы часам к одиннадцати подгребали к театру. И обычно удавалось мало того что купить билеты — покупали их в итоге на всю банду из четырех-пяти человек: либо бронь в кассе, либо с рук. Смеялись, с каким великолепным апломбом пожилая дама, продававшая с рук три билета, однажды приструнила Диму: «Молодой человек! Вы все-таки в театр идете, могли бы и рубль дать».

После спектаклей мы не спешили разъезжаться по домам. Бродили по засыпанной снегом Москве, обсуждали. Даже странно вспомнить сейчас, что я совсем недавно видел брызжущих энергией и, главное, заводных, молодых и живых Высоцкого, Хмельницкого, Филатова, Фараду, Савину, Дыховичного.

Логарифмическая линейка

Гулянки не мешали нам учиться. Ставка была велика: поступление в вуз не шутка. Ради подобного приза можно было постараться — тем более что мы краешком, в стройотряде, уже вкусили сладкой студенческой жизни.

Все выглядело совершенно безоблачно — до поры, но однажды вечером мама сказала мне:

— Мне Галина Семеновна звонила.

Начало разговора в любом случае не предвещало ничего хорошего, и я, чтобы выиграть время, уточнил:

— Мишкина мама?

— Ну да. Ты знаешь, что Мишка еврей?

— Ну, я догадывался. А какое это имеет значение? — даже с некоторым вызовом произнес я.

— Для вас с Димой — никакого, для меня тоже, а вот для института — имеет.

— То есть?

— Существует негласное указание: затруднять евреям получение высшего образования. Особенно на престижных факультетах, в лучших вузах. Программу приняли в противовес еврейской эмиграции в Израиль и США. В нашем МЭИ она используется тоже.

— Ну и что это значит?

— Мише на экзаменах будут доставаться сложные вопросы. Самые сложные. И его, скорее всего, завалят.

— Мама, — выкрикнул я, — но ведь это же подло!

Она развела руками:

— Ну а что мы-то можем поделать?!

— И что, ничего нельзя изменить? Поменять национальность? Паспорт?

Мама покачала головой.

— Галина Семеновна говорит, что нет. Она говорит, что, если бы это было возможно, она бы любые деньги заплатила, но — нет.

Каждый раз, когда меня уверяют (или я сам вдруг начинаю думать), что жизнь при социализме была лучше, я вспоминаю эту сцену. И еще — свою реакцию на нее. Как бы ни омерзительно сейчас выглядели власть и общество, люди вряд ли оставили бы без внимания, без возмущения и без сопротивления подобные начинания властей. И особенно восстали бы молодые. Представляю демонстрации. Бучу в соцсетях. Листовки и посты протеста.

А мы в то время… О, мы с младых ногтей были конформистами. Мы стали чемпионами мира по конформизму. Советский человек приспосабливался к разнообразным, творимым системой подлостям столь же естественно и не задумываясь, словно дышал. Впрочем, о чем это я? В семьдесят шестом я и слова такого — «конформизм» — не знал. А когда б вдруг услышал, подумал, что оно к газовым конфоркам имеет отношение. Что-нибудь вроде: «Устойчивое горение газовой горелки называется конфоризмом».

Мысль возмутиться — вслух, гласно — даже не пришла нам с Димой и Мишкой в голову. А если бы вдруг пришла — что мы могли бы сделать? Выйти на демонстрацию? Выступить на собрании? Написать жалобу в газету? Но мы понимали, что любой публичный протест означал бы для нас конец всего. И, наверное, если б и вправду осмелились — были бы дураки. Жизнь для нас была бы кончена. Нас бы посадили, а до момента, как в стране станут выпускать не только диссидентов, оставалось еще как минимум десять лет, нам бы хватило.

Впрочем, есть ли толк множить задним числом «если б да кабы». Не знаю, как Диме (и не у кого теперь спросить), но мне мысль о публичном возмущении даже не приходила в голову.

И еще я тешил себя спасительной иллюзией, что все, о чем говорили и к чему готовились Мишкина и моя мама — неправда. Сведения о национальных барьерах — страшилка или даже вражеская пропаганда. А социалистическое государство, которое столь красиво провозглашает равенство всех наций и народностей и новую общность людей — «советский народ», просто не способно на подобную подлость. Или, как разгневанно спрашивала Галина Семеновна: «Что же, у нас расовая сегрегация, как в США? И мы — как негры?»

В глубине души я надеялся, что, когда мы пойдем сдавать экзамены, выяснится, что на деле никаких препон не существует, и Мишка поступит в вуз так же, как и мы — заслуженно легко. И даже легче, чем мы — он ведь умнее.