Лавка

Моей превосходной матери неловко, когда ее подгоняют таким манером.

Она как раз ведет переговоры с одной дамой в книжном магазине Гэриша. Речь идет о моем пожелании к рождеству.

— У вас случаем нет второй книги про Тарзана? — спрашивает мать и тут же на всякий случай дистанцируется от этой ужасной книги: — Это для моего сына.

Почти не разжимая губ, книготорговая дама шелестит, что, кроме моего, вышло еще два Тарзана: Возвращение Тарзана в джунгли и Звери Тарзана.

— Дайте мене, пожалста, со зверям, — просит мать, — третий выпуск.

Правда сказано: не читай третий том, не прочитав второго, но мать опасается, что Возвращение Тарзана в джунгли может подстрекнуть меня к необдуманным поступкам. Так я и не сподобился прочитать второй выпуск, а когда сорока лет от роду я мог бы сам его купить в книжном антиквариате, у меня уже пропала охота.

Сколько дедушка ни подгоняет мать, на дворе успевает стемнеть; когда мать ездит за покупками, всякий раз успевает стемнеть, но лишь когда стемнеет, она вспоминает, что боится темноты, и возвращается из поэтических далей к неприглядной действительности: несмотря на свои мозоли, мать должна одолеть Георгову гору пешим ходом, да еще вдобавок зажав под мышкой кирпич. Дело в том, что Гнедок с тяжелой рождественской поклажей не осилит Георгову гору за один присест, ему надо три, а то и четыре раза остановиться, чтобы перевести дух. Булыжник на дороге покрыт укатанным, гладким снегом. Дорожные рабочие не посыпали его песком. Мать должна быть проворной, как ведьма, чтобы успеть подложить камень под заднее колесо, не то и лошадь, и фургон с рождественскими покупками съедут по склону вниз, в город, и снова окажутся на Лесном мосту. Дедушка чертыхается. Правда, его брань адресована исключительно Гнедку, но порой в ней проскальзывает кое-что по адресу моей матери, которая все купляет, все купляет и никак не перестанет.

Покуда мать и дедушка среди разъяренных стихий бьются над успешной доставкой на дом благословенного праздника, вечер кажется нам нескончаемо долгим, все равно как день перед Ивановой ночью. Отец ушел в трактир послушать, нет ли чего новенького, а главное, чтобы не видеть, какую дрянь приволокла к рождеству мать. Ханка ушла к соседям щипать перо. Младшие братья уже спят, сестра с ужасным насморком сидит возле печки и тихо плачет от мысли, что на мать могли напасть разбойники и тогда кукла, которую она хотела бы получить к рождеству, погибнет где-нибудь в снегу.

А детектив Кашвалла сидит у себя на сторожевой вышке и прислушивается. Она уже засветила фонарь, чтобы открыть ворота перед участниками рождественской экспедиции и украсить их прибытие хрипло-желтым керосиновым мерцанием и задушевным язычком пламени.

Я же занимаюсь выпиливанием. Лобзик я получил от матери год назад к рождеству с соответствующим наставлением: «Сможешь для родителев чего-нибудь красивенькое выпилить!» Это наставление наводит меня на мысль, что лобзик я получил не столько от деда-мороза, сколько от матери. Неуемная просветительская мания, владевшая этой достойной женщиной, вынуждала ее, делая подарок, все равно кому, мне или другим людям, одновременно сообщать, как им надо пользоваться. Позднее, когда я оказался в ряде наибеднейших обитателей развеселого арийского рейха, она, отправляя мне посылочку с салом либо окороком от домашнего забоя, непременно писала: «Чтоб было что класть на хлеб, но только не с утра пораньше, а лучше вечером».

Год назад я получил вместе с лобзиком одну-единственную пластину дерева с таким примечанием: «Вот выпилишь что-нибудь путное, мы еще купим». Единственная пластина очень скоро ушла на пробные работы, очередную я должен был раздобыть в Дёбене, в магазине скобяных товаров, где мой старший товарищ по школе учился на комирсанта. Звали товарища Эрнсте Коллоше, и, чтобы познакомить вас с ним, мне придется несколько отвлечься.

В босдомской школе было заведено, чтобы выпускники и выпускницы перед окончанием писали прощальные письма тем, кто остается, малышне. Одному богу известно, какой учитель некогда ввел этот обычай. В прощальных письмах содержались примитивные стишки, которые и по сей день можно найти в альбомах у школьниц. Сентиментальные рифмы чаще всего нимало не соответствовали истинному настроению выпускника, большинство уходящих было до смерти радо наконец-то избавиться от Румпоша, правда, чтобы года два-три спустя воскликнуть: «А все же в школе-то хорошо было».

Всего дороже в этих прощальных письмах были для нас картинки (нынче их называют облатки), которыми отправитель обклеивал конверт. Чем больше картинок, тем прощальнее письмо.

В тот раз конец учебного года пришелся на пасху. Выпускники со стопками писем мыкались в классной комнате, а мы, малышня, ждали на дворе, когда большаков окончательно выпустят с румпошевской мельницы.