Лавка

Пока не кончился день, коммерческий дух моей матери шумит, и гудит, и нашептывает, и лишь поздним вечером она запирает его в лавке и выпускает на простор свою душу. Она подкармливает синюю птицу своей души, дает ей склевывать буквы, слова и фразы из книг, а потом душа уносит ее на оборотную сторону жизни, и мать слышит там голос, говорящий: не хлебом единым жив человек.

Но на другой день, когда мать поздним утром причесывается и увенчивает свою прическу фальшивой косой, коммерческий дух снова принимается жужжать и гудеть, и она тут же начинает прикидывать, как бы это увеличить потребление пива шахтерами. Ей бы надо, нашептывает дух, подавать шахтерам маринованную сельдь — как закуску, как заедки к пиву.

При изготовлении маринада по дому расходится смешанный запах. Главное место в нем занимает запах уксуса, прочие специи поочередно заявляют о себе тоненьким голоском в ходе варки: то одержит верх запах лука, то перца, то лаврового листа, то кислого молока. Частицы прибывших издалека специй разлетаются в форме ароматов по просторам вселенной, дабы поведать миру, что они сделали небольшой привал в Босдоме, в лавке у Ленхен Матт, урожденной Кулька, и на целое утро запахи выпечки, обычно у нас господствующие, оказываются разогнаны по углам.

Когда серо-синий маринад остыл, его переливают в большую миску, туда же мать кладет вычищенную и вымоченную селедку. Темно-синие спинки маринуемых рыб просвечивают сквозь слой уксусного молока, рыбам придется простоять два-три дня в погребе. Тогда они, можно считать, поспели, и их по пятнадцать штук перекладывают в прямоугольный белый фаянсовый лоток и несут в лавку. Этот лоток я обнаружил в Дёбене, поселке стекольщиков неподалеку. Я рассказал про него матери, и мать в своем селедочном азарте его немедля приобрела. На крышке лотка лежит иссиня-черная фаянсовая селедка.

— А ну, дайте-кось мне селедочку! — говорит Вильмко Коалл, обнаружив маринованную селедку в нашем ассортименте, и, само собой, селедка усиливает его жажду.

Дедушка с цифрами в руках доказывает матери, что она слишком дешево продает маринованную селедку, что в стоимость селедки надо включить время, которое она потратила на ее приготовление, не то она раскурочит на закуску к пиву весь доход, который ей приносит торговля самим пивом. «Коммерсант должон хорошо считать, всего лучшей — в уме».

Мать не принимает дедушкин выговор, в данный момент она исполняет гимн во славу маринованной сельди, и пусть дедушка ее не перебивает. Мать испытывает тихую гордость, когда чужие мужья засиживаются у нее, вместо того чтобы идти по домам к собственным женам. Чисто женский триумф! И поди угадай, что причиной — коммерческий дух или перышко синей птицы — души?

По пятницам бывает получка. Шахтеры вознаграждают себя за труды целой недели, пьют, начинают заигрывать с женщинами, которые пришли за покупками.

— Ах, и Марта-толстушка тут! Глазки-то как блестят, закачаешься!

Женщины любят, когда мужчины поют им хвалу, но хвалу мужчины поют не всегда, они могут и такое ляпнуть:

— А! И Густхен туточки! И с фонарем под глазом, никак твой старик тебя приласкал!

У Густхен и впрямь вышла с мужем небольшая потасовка, что правда, то правда, но брак — дело священное, это раз, и Густхен, между прочим, пришла за покупками, а не давать отчет по домашности — это два.

— Тут никак меня допросить хотят? — спрашивает она с оскорбленным видом у матери.

Мать быстро калькулирует в уме, от кого ей больше прибытку: от покупок, которые делает в лавке Густхен, или от пива, которое выпивают шахтеры, и, придя к выводу, что первенство остается за Густхен, говорит с полным самообладанием:

— Вы уж извините, фрау Шеставича, у господина Наконца нынче день рождения.

Извините — великое слово, городское слово, газетное слово, в переводе на босдомский разговорный оно звучит так: «Уж вы не серчайте, ежели что». Извините — Шеставичиха видит, что ей воздают почести все равно как в день свадьбы. Она готова извинить, она даже говорит:

— Тогда и я вас поздравляю! — Таким путем Карле Наконц приобретает второй день рождения.

А фрау Шеставича покидает магазин. Ветер из распахнутой двери выбрасывает наружу муху; муха совершает облет песчаной деревенской улицы, присаживается на листок ясеня у Заступайтова луга, третьей парой ножек счищает пивные ароматы и запах сельди со своего мохнатого тельца и трезвеет. Малость погодя она отталкивается от ветки и, словно жужжащий нотный знак, снова ныряет в дверь лавки. Ее влечет нездоровая тяга, тяга к гарцскому сыру. Он устремляет навстречу мухе свое зловоние и рассказывает ей, что некогда был творогом и происходит от коровы. Но мухе нет дела до его прошлого, инстинкт размножения — вот что влечет ее к вонючему сыру, ибо будущее потомство мухи сможет отлично пастись на сочном сырном лугу.

На торговлю бутылочным пивом у матери есть разрешение, зато ей никто не разрешал, чтобы шахтеры пили его прямо в лавке из бутылок. У нее нет разрешения на распивочную торговлю, официально именуемого концессией.