Лавка

Дедушка Йозеф посылает несовершеннолетней бабушке Доротее деньги на билет до Канады, и бабушка едет в Канаду на пароходе, и вместе с Йозефом они заводят там собственное хозяйство, то есть такое хозяйство, в котором Доротея должна быть хозяйкой, но какая из нее хозяйка, если ей только-только сравнялось шестнадцать. Когда усталый дедушка приходит вечером с работы, он вместо ужина находит дома рыдающую Доротею и понимает, что женился на несмышленом младенце, и чем ближе надвигается час, когда бабушке предстоит удвоиться, тем плаксивее она становится. Она боится, что умрет от родов и даже не повидает перед смертью своих родителей. С волнениями любви и зачатия она справилась лихо, а вот рожать она боится.

И тогда дедушка Йозеф оплачивает своей Доротее билет до Гамбурга, и бабушка опять едет морем. Дедушка Йозеф упраздняет их совместное хозяйство, как мы видим, к его шварцвальдскому романтизму примешалась изрядная толика американской деловитости.

Прибыв в Гамбург, бабушка Доротея производит на свет мальчика с каштановыми волосами, которому предстоит сделаться нашим дядей Стефаном, но, едва до бабушки Доротеи доходит, что она не умерла, а, напротив, живехонька, в ней с новой силой вспыхивает любовь к дедушке Йозефу, и он переводит ей money на переезд, и Доротея снова пускается в путь на пароходе.

Money наряду с job и factory становится третьим американским словом, которое внедряется в лексикон нашей семьи, чтобы осесть там вплоть до третьего поколения. Даже мой дядя-сорб и тот приемлет слово money, только он произносит муни, что, по сути дела, представляет собой сокращение от слова «амуниция», да оно и правильно, где деньги, там и амуниция.

Дедушка Йозеф и бабушка Доротея по новой заводят совместное хозяйство и погружаются в радости совместной любви, плодом этой любви явится очередной мальчик, рожать которого бабушка снова поедет в Гамбург.

Рожденного ею мальчика нарекают Франц, мы его так никогда и не увидим, но в американских историях бабушки Доротеи возникает сказочная фигура: Иисус-младенец в масштабах нашей семьи.

Я сказал американские истории, потому что дед с бабкой после рождения Франца перебрались в Америку и обосновались там неподалеку от Вашингтона.

По словам Американки, дядя Франц был вундеркинд. Пяти лет он уже умел играть на пианино и своими пальчиками отыскивал на клавиатуре мелодии, которых еще никто никогда не слышал, а дедушка Йозеф записывал их нотами. Но когда ему сравнялось пять лет, его укусила американская собака, и он умер от бешенства.

— А почему вы не остались в Канаде, зачем вас понесло в Америку, к этой бешеной собаке? — спрашиваем мы у бабушки.

— А потому что дедушка получил под Вашингтоном новый job, bigee,[2] чем прежний, — втолковывает нам Американка.

Композиции дяди Франца хранятся как фамильная реликвия в черной дорожной укладке, которая вместе с бабушкой Доротеей еще четырежды пересекла Атлантический океан. Впоследствии эта укладка начала кочевать с чердака на чердак, а после смерти Американки она поселилась на чердаке у нас, а в конце войны тридцать девятого года вспыльчивый весенний ветер подхватит композиции дяди Франца вместе с другими, не столь важными документами и понесет их по деревенской улице. Некоторые из нотных листов пойдут на самокрутки, другие будут сожжены с прочим военным хламом.

Четвертый переезд через океан и обратно бабушка Доротея совершает затем, чтобы дать жизнь моему отцу Генриху. А дедушка Йозеф все работает и работает, он должен зарабатывать money, чтобы избалованная Доротея могла тратить их на свои переезды. Помимо основной работы в factory, он еще дает уроки игры на пианино, учит молодых дам извлекать музыку из клавиш, и одна дама, рыжеволосая, становится в ходе этих занятий чрезмерно ему близка, а может, он и сам становится ей близок, кто вправе упрекнуть вечного соломенного вдовца?

Итак, бабушка Доротея прибывает в Америку уже с тремя детьми, с тремя — это значит с дядей Стефаном, тетей Маги и моим отцом Генрихом, дядю Франца, как вы уже знаете, укусила собака, и, прибыв, обнаруживает, что дедушка Йозеф дает своей рыжеволосой ученице уроки игры не только на рояле, а обнаружив, начинает устраивать сцены. Он-де обесчестил ее, пятнадцатилеточку, упрекает бабушка дедушку, ее, несовершеннолетнюю, тогда как сам он был уже вполне совершеннолетний и, бог свидетель, должен бы понимать, что делает, и вообще он ее обесчестил.

Все это я узнаю впоследствии от тети Маги.

Дедушка Йозеф разрывается между сочувствием, раскаянием, любовью к детям и к своей огненно-рыжей ученице, и тогда он идет в лавку, покупает себе pocket-gun[3] и стреляется.

— Прямо как в кино, — говорят мои сыновья, когда я рассказываю им про нашу американскую трагедию.